Не удержавшись, склонила голову чуть на бок и усмехнулась уголком губ. Глава их дома выглядел, мягко говоря, не в форме. Живот под камзолом предательски нависал, угрожая расстегнуть пуговицы, которые уже отчаянно сопротивлялись. Редкие, давно не подкрашенные волосы выдавали не столько возраст, сколько равнодушие к собственному виду. Он стоял чуть поодаль, будто сам стеснялся своей роли в этом спектакле.

А я лишь наблюдала. Словно хозяйка театра, в котором актёры опоздали, забыли реплики, но всё равно надеются на аплодисменты.

Сам Луиджи стоял чуть поодаль и с нескрываемым презрением косился на нашего дворецкого — того самого, кто, несмотря на безупречные манеры, не выказал гостям ни капли демонстративного почтения. Ни поклонов, ни суеты — лишь молчаливая вежливость, почти вызывающая. Тем не менее, он был безукоризненно галантен, когда принимал их верхнюю одежду. Ни одного лишнего слова. Ни одного взгляда, который мог бы быть расценён как дерзость. И в этом — его особенная сила.

Я невольно задержала на нём взгляд. Дворецкий всегда напоминал мне не человека, а самого дьявола, вырвавшегося из преисподней. Утром и во время суеты я не смогла его рассмотреть как следует, потому сейчас воспользовалась возможностью и прошлась изучающим взглядом по мужскому лицу. Его кожа — бледная, почти фарфоровая — контрастировала с короткими чёрными волосами и слишком тёмными глазами, чтобы в них отражался свет. Они не просто смотрели — они изучали, просвечивали, прожигали до костей.

Отвлекшись от этого почти гипнотического зрелища, я перевела взгляд на жениха. Луиджи тоже заметил моё появление — об этом красноречиво говорил его мгновенно потемневший взгляд. Он тут же, будто по сигналу, локтем подтолкнул свою мать. Женщина резко прекратила ворчать на дворецкого и начала поворачиваться ко мне, как актриса, вспомнившая, что находится на сцене.

Любопытно, что я была не единственной, кто стал свидетелем этой немой сцены. Один из младших слуг, проходивший мимо с подносом, едва заметно усмехнулся. Графиня Эйсхард стояла у подножия лестницы, изящно положив руку на локоть мужа. На лице у неё читалась вежливая скука, с оттенком лёгкого презрения, будто всё происходящее напоминало ей плохо срежиссированный фарс. Она молча наблюдала за развернувшейся сценой, даже не пытаясь вмешаться.

Появление хозяйки и хозяина дома тут же подействовало на гостей, как команда к смене масок. Мать Луиджи выпрямилась, её плечи расправились, и по лицу скользнула змееподобная улыбка — тягучая, чуть растянутая, совершенно неестественная. Она сделала плавный шаг вперёд, скользнув взглядом сначала по мне, затем — по моей матери.

— Ах, как прекрасно снова оказаться в столь утончённом доме, — пропела она с фальшивой теплотой в голосе, будто сегодняшний визит был чем-то долгожданным, а вовсе не предлогом для давления и манипуляций. — Мы с нетерпением ждали этого вечера.

— Рада, что вы оценили обстановку, — безукоризненно вежливо отозвалась матушка. — Но полагаю, сегодня мы здесь не ради комплиментов. Прошу к столу. Нам предстоит непростой разговор.

Она обернулась — чётко, почти величественно, — и вместе с отцом направилась в сторону обеденного зала, едва заметно замедлив шаг, чтобы я могла поравняться с ними. На ходу, не сбиваясь с шага, она довольно осмотрела меня и осталась под впечатлением.

— Ты выглядишь великолепно, — не поднимая голоса, похвалила мама. — Как редкий цветок, распустившийся в засушливом саду. Прекрасная — и недоступная для тех, кто не знает истинной ценности.

Я уловила подтекст, как и выражение лица матери Уинтерли — мгновенно уверенное, как у человека, уверенного в победе. Она, несомненно, решила, что речь идёт об их триумфе. Её ослеплённая самодовольством улыбка говорила сама за себя. Какая наивность…

Мы прошли вперёд, в главный зал, где уже был накрыт стол. В воздухе витал аромат пряных соусов, свечи мягко освещали серебро и фарфор, всё было безукоризненно. У стены стояли слуги — вытянувшись по стойке, словно гвардейцы, с безупречной выучкой. И ни одного взгляда, ни единой приветственной улыбки. Даже Розель, обычно живая, почти трепетная в своей заботе, сегодня казалась чужой. Прямая спина, сдержанное выражение лица, сжатые губы. Она не отвернулась, не заплакала, не фыркнула — просто замолчала.

И в этом молчании, я вдруг поняла, звучит самая отчётливая поддержка. Ни слова — и вся позиция ясна. Здесь никто не рад гостям.

Мы расселись по своим местам с внешней непринуждённостью, но в воздухе уже дрожала напряжённая тишина — плотная, как стекло перед трещиной. Даже случайный звон столовых приборов показался бы здесь бестактным. Я чувствовала взгляды: одни — тяжёлые, выжидающие, другие — колкие, обёрнутые в фальшивую вежливость. Никто не спешил нарушить молчание. Мы, хозяева, лишь наблюдали, давая гостям возможность осознать вес момента и оценить, на чьей территории они находятся.

Слуги двигались с выученной неторопливостью, разливая вино так, будто растягивали сцену умышленно. Каждый жест был безупречен, но замедлен — словно в тон тому ожиданию, что витало над столом. Я сдерживала улыбку. Внутри всё пело от холодного предвкушения: впервые в этом теле я ощущала контроль. Мимолётными взглядами перебирала присутствующих: мать Луиджи, жеманно расправляющую платок на коленях; его отца, уже начавшего потеть от одного только безмолвия; и, наконец, самого Луиджи, у которого под вежливой маской начинала дрожать тень раздражения.

Когда его мать наконец рискнула нарушить паузу, мне пришлось усилием воли удержать уголки губ, чтобы не дрогнули от озорной усмешки.

— Какой чудесный стол… — пропела она голосом, натянутым, как струна. — Видно, что хозяйка подошла к ужину с душой. Всё так утончённо.

И, не дожидаясь ответа, взяла бокал и медленно пригубила, будто заранее празднуя победу, которой никогда не будет.

— В доме Эйсхарда всё делается основательно, — заметил отец с лёгкой, почти ленивой улыбкой, откидываясь на спинку кресла. Его взгляд скользнул по лицам гостей, цепкий и хищный. — Особенно когда повод требует точности. Мы ведь, в конце концов, обсуждаем не меню.

Я молча провела ногтем по краю бокала, сосредоточенно, почти задумчиво. Сердце гулко отдавало в груди, но лицо оставалось непроницаемым. Всё должно быть выверено до последнего слова. Мне ещё только предстояло сделать первый ход — и он должен был быть точным, как удар скальпеля. Пусть Луиджи и его змеиная семейка уверены, будто всё идёт по их сценарию — я не из тех, кто сдаёт роли заранее. Особенно если знаю финал пьесы.

Луиджи тем временем медленно поставил бокал, не сводя с меня взгляда карих глаз. Его губы изогнулись в мягкой, будто бы тёплой улыбке, но за ней пряталась холодная выучка — жест, отрепетированный до автоматизма. Он смотрел на меня так же, как, наверное, смотрел на десятки девушек до этого: с ласковой маской, за которой пустота и расчёт.

— Я должен признаться, ты сегодня выглядишь… иначе, — блондин слегка наклонился вперёд, подперев подбородок ладонью. Его голос звучал лениво, как у скучающего аристократа, разглядывающего новую игрушку. — Уверен, перемены тебе к лицу. Надеюсь, они не коснулись нашего общего будущего?

Слова повисли в воздухе, как едкий пар, обжигая без жара. На секунду пересохло во рту, но я не позволила себе ни дрогнуть, ни моргнуть. Подняла бокал, сделала медленный глоток — с тем самым жестом, в котором больше силы, чем в любой реплике. А затем, глядя ему прямо в глаза, ровно ответила:

— Благодарю за комплимент, Луиджи. Иногда перемены не только к лицу, но и к разуму. Особенно когда они становятся жизненно необходимыми.

Он чуть заметно напрягся. Улыбка дрогнула, но не исчезла — он ещё пытался играть. Зато его мать, уловив перемену в интонации, поспешила вмешаться, словно хотела вернуть сценарий в привычное русло:

— Удивительно, как ты повзрослела, дорогая, — её голос был обёрнут в бархат, но в нём прятались тонкие иглы. — Прямо расцвела. Мы с мужем были искренне рады услышать, что всё идёт по плану. Такие браки — редкость в наше время: согласие сторон, уважение, хорошее происхождение…