Голоса вокруг вдруг снова стихли, полностью заинтересовавшись ещё пока не развернувшимся скандалом. Он знал, что делает. Давил на эмоции, призывал к сочувствию. Играл жертву, обманутого мужчину, брошенного без причины за шаг до свадьбы.

— У нас оставался всего месяц, — продолжал он, с отчаянной настойчивостью. — А ты вдруг… раз — и всё прекратила. Без объяснений. Просто… сухое «между нами ничего нет». Как будто всё было ложью. Что я должен думать?

Я молча смотрела не мигая, не выдав ни одной настоящей эмоции. Отвечать стоило с достоинством и так, чтобы сказанное сыграло мне на руку и отбило у Луиджи всякое желание продолжать весь этот фарс. Он и сам, похоже, скоро запутается в собственных мыслях и желаниях, глаза уже метают молнии.

— Разве этого недостаточно, чтобы разойтись по-человечески? — произношу спокойно, но со сталью в голове. — Почему после всего ты просто не отступишь без грязи, без шумихи? Или ты хочешь, чтобы я вслух озвучила причины прямо здесь? Со всеми подробностями твоих ночных развлечений при живой невесте, которая через месяц должна была стать законной женой?

Он замер. Глаза чуть расширились, зрачки дрогнули — как у хищника, внезапно оказавшегося в капкане. Губы приоткрылись, будто парень собирался что-то сказать, бросить очередную фразу, но слова так и не сорвались. В зале наступила звенящая тишина. Даже музыка больше не играла — будто сама хозяйка бала, почувствовав развязку, решила не мешать и теперь наблюдала издалека, позволяя каждому впитать атмосферу до последнего вздоха. Всё внимание — на нас. Ни шагов, ни звуков — только ожидание.

Дальше всё произошло слишком быстро и так, как никто из нас не ожидал и уж тем более не успел бы предотвратить. Громкий и отчётливый хлопок, а после встревоженный возглас. Кто-то из дам ахнул особенно громко, будто не поверил в происходящее. Рука блондина опустилась быстро и стремительно, моя голова резко дёрнулась в сторону, и на долю секунды всё вокруг качнулось. Боль вспыхнула ярко — по щеке, виску, голове, как огонь, пронёсшийся изнутри. Во рту разлился терпкий вкус крови — губа была разбита, подбородок запульсировал от хлещущей боли, но я осталась на ногах. Пошатнулась, но не упала.

Тишина в зале стала гробовой, а я старалась осознать, как всё дошло до пощёчины. Ещё мгновение назад казалось, что Луиджи отступит, развернётся и уйдёт. Однако он решил перейти к рукоприкладству.

— Луиджи Уинтерли, — голос отца разрезал воздух как меч. Ни крика, ни эмоций — только холодная, абсолютная ярость, спрятанная за каждым словом. — Вы только что подняли руку на мою дочь. Прямо на приёме. При свидетелях.

С удивлением замечаю, что граф Эйсхард уже стоял между нами, закрыв меня собой, хотя я даже не заметила, как он оказался так близко. Мать — рядом, её рука легла на мою спину, и я впервые за весь вечер почувствовала в этом прикосновении огонь. Она не говорила ни слова, но по выражению её лица было ясно: граница перейдена. Всё, что прежде называлось приличием, дипломатией и политикой — больше не имеет значения.

— Надеюсь, вы осознаёте последствия, — произнёс отец так ровно, что в этом было страшнее любого крика. — И поверьте, это будет не частный разговор.

Глаза Луиджи метнулись в сторону толпы. Он понял. Поздно, но понял.

Вокруг уже слышались шёпоты, возмущённые вздохи, чьи-то охи. Слуги замирали в нерешительности. А я стояла за спиной отца, чувствуя, как по подбородку стекает тёплая капля крови. И, несмотря на боль, несмотря на жар в щеке, я смотрела прямо на Луиджи, не отводя взгляда. Не как жертва. Как та, кто в этот вечер потерял только иллюзии и приобрёл нечто куда более ценное.

Луиджи побледнел. Рот приоткрылся, глаза метались — от нас к толпе, от толпы обратно, словно он судорожно искал поддержку или хотя бы намёк на сочувствие. Возможно, собирался извиниться, выкрутиться, повернуть всё по привычке в свою пользу. Но отец молча поднял руку — чётко, уверенно, не оставляя сомнений: слушать он его не собирался. Ни здесь, ни после всего, что произошло.

— В зале достаточно свидетелей, — заговорил граф Эйсхард голосом, каким обычно выносили приговор. — Этого вполне достаточно, чтобы лишить вас не только чести, но и права именоваться мужчиной. Не говоря уже о претензиях на чью-либо руку, — он намеренно выдержал паузу, от которой даже мне стало не по себе, а затем добавил, с холодной отстранённостью: — Вам повезло, что я не вызвал вас на дуэль прямо сейчас. Но я не опущусь до ваших методов. Я предпочитаю действовать по закону. В отличие от ваших манер, он у нас всё ещё работает, — затем отец повернулся к ближайшему слуге, даже не посмотрев больше в сторону Луиджи, и коротко бросил: — Позовите управляющего приёмом. И проследите, чтобы господин Уинтерли и его семья покинули зал в течение ближайших пяти минут. Без скандала. Но и без снисхождения.

Слуга молча кивнул, будто подобные приказы были для него делом привычным, и без лишних эмоций поспешил удалиться, растворяясь в толпе. Вокруг уже рябило от взглядов. Кто-то из гостей отступал, стараясь создать видимость приличия, кто-то наоборот — приближался, стремясь не упустить ни одного слова, впитывая происходящее с почти театральным наслаждением. Конфликт между двумя графскими домами на глазах у всей знати — зрелище редкое, особенно когда всё разворачивается так стремительно и откровенно.

Пары перешёптывались за веерами, прикрывая губы, но не стараясь скрыть взгляды. Мужчины переглядывались, иные уже кивали — сдержанно, почти одобрительно, словно увиденное дало им моральное право определиться с позицией. Но вмешаться никто не спешил. Им хотелось остаться зрителями. Свидетелями. Теми, кто потом сможет сказать: «Я был там», не замарав при этом собственные руки.

Маски спадали быстро, когда становилось ясно, где правда. И сегодня правда была на моей стороне — не из-за громких слов, а из-за той пощёчины. Луиджи сам сделал всё, чтобы мои действия выглядели не дерзостью, а самообороной. И, пожалуй, впервые за всё это время мне не пришлось ничего доказывать. Достаточно было молчать.

Пока отец занимался вопросом ухода Луиджи, мать протянула платок и осторожно повела меня в сторону. Она старалась не касаться разбитой губы и пылающей щеки, но крепко держала за руку. Боль не отступала: лицо словно горело, а при каждом прикосновении кожа отзывалась ледяным онемением. Контраст лишь усиливал внутреннее раздражение. Злость закипала, и я вновь и вновь мысленно прокручивала выходку алчного мерзавца.

— Мы уходим. Ты показала всё, что должна была. Больше не нужно, — произнесла мать тихо, но твёрдо.

Её ладонь легла мне на спину, сдерживая то, что ещё гудело внутри — ярость, унижение, отчаянную уязвимость. Я вытирала кровь с губы краем её платка, и каждый жест напоминал: всё произошло на глазах у всех.

Я лишь кивнула на её предложение. Глаза жгло — не от слёз, а от злости. От сдержанных эмоций. От необходимости держать лицо, когда всё внутри требовало выплеска. Пощёчина получилась на славу — громкая, звонкая, унизительная. Он добился эффекта. Хотелось исчезнуть отсюда, стереть этот момент из памяти. Но стоило нам сделать шаг прочь, как над залом раздался новый голос — уверенный, звучный, такой, что притихли даже вновь влившиеся в разговор аристократы.

— Увы, но вам придётся задержаться, — раздался властный женский голос, от которого по коже побежали мурашки. — По крайней мере, ради приличий. Всё-таки вы — украшение сегодняшнего вечера.

Толпа будто сама собой расступилась, создавая проход той, перед кем не просто оборачивались — перед кем склоняли головы. Внимание не просто притягивалось к ней — оно падало, будто под тяжестью статуса и харизмы. Узнать хозяйку приёма было несложно.

Маркиза Делавир шла легко, но с той осанкой, которую невозможно купить ни за золото, ни за титулы. В её наряде не было излишеств, только тонкий блеск ткани и идеальная посадка. И всё же стоило ей появиться — и зал поблёк. Как будто свет притушили, чтобы выделить только её.