Облачившись в своё новое обмундирование, я почувствовал себя глубоким идиотом. Но приказ есть приказ. Я подошёл к делу как к военной операции. Для начала — разведка. Я встал метрах в трёх от кактуса и начал медленно двигаться по дуге, изучая противника. Кактус выглядел безмятежно. Я сделал шаг вперёд.

И тут же он дрогнул. Из его ареол с едва слышным «пшиком» вылетели десятки мелких, почти невидимых в воздухе колючек. Они с сухим стуком впились в деревянный пол как раз там, где я только что стоял. Скорость приличная.

«Так, — констатировал я мысленно. — Дальность поражения — около двух метров. Скорострельность — высокая. Боезапас, судя по количеству ареол, практически неограничен».

Я сменил позицию, подойдя сбоку. Кактус развернулся в мою сторону всем своим телом, словно башня танка. Ещё один залп. Колючки воткнулись в фартук. Я почувствовал слабые тычки, как от дроби. Броня держала.

«Нужно подавить волю противника», — решил я, вспомнив устав. Я выпрямился во весь рост, насколько позволял фартук, и сказал низким, командирским тоном, каким когда-то отчитывал провинившихся курсантов:

— Кактус! Прекратить безобразие! Нарушаешь устав гарнизонной службы! Немедленно прекратить огонь и приготовиться к эвакуации!

Эффект был обратным. Кактус затрясся от явного возмущения и выдал настоящую очередь, уже не прицельными выстрелами, а сплошным облаком колючек. Они застучали по фартуку, как град по жести. Одна из них, хитрая, пролетела сверху и впилась мне прямо в лоб, прямо над очками. Адская боль, острая и жгучая, пронзила кожу. Я отскочил с вырвавшимся матом, который в приличном обществе лучше не повторять.

В этот момент в оранжерею бесшумно вошла Маруся. Она посмотрела на меня в моём дурацком обличье, на разъярённый кактус, и спросила без тени удивления:

— Вы его за что ругаете? Он же не солдат, он кактус. Он просто боится.

И тут начался настоящий ад. Кактус, увидев новую, незащищенную цель, словно взбесился. Он завибрировал, издав высокий, скрежещущий звук. Залпы последовали один за другим. Колючки летели роями, некоторые отскакивали от стекол оранжереи, другие впивались в стеллажи, заставляя верещать другие растения. Одна из орхидей с проснувшимися личиками начала громко плакать.

— Мисс Маруся, укройтесь! — рявкнул я, но девочка, казалось, не слышала.

— Эй, успокойся! — крикнула она кактусу, делая шаг вперед.

Это было ошибкой. Кактус дал залп прямо в нее. Туча мелких игл полетела в сторону девочки. Я не думал. Солдатский инстинкт сработал быстрее мысли. Я рванулся вперёд, резко оттолкнув Марусю в сторону, за широкую спину фикуса, который возмущенно зашуршал листьями, и накрыл её собой, вернее, своим дурацким, простеганным фартуком. Колючки с сухим стуком впились в кожу, несколько штук болезненно кольнули меня в шею, не прикрытую воротником, а одна воткнулась в мое ухо. По оранжерее пронесся треск – это сработало растение-хлопушка, поймавшее на лету несколько колючек.

Наступила тишина, нарушаемая только моим тяжелым дыханием и тихими всхлипываниями орхидеи. Я, тяжело дыша, выпрямился, проверяя, цела ли девочка. Она выглядела испуганной, но невредимой, смотря на меня своими огромными глазами, в которых читался не испуг, а изумление.

— Спасибо... — тихо сказала она.

Потом её взгляд перевёл на кактус. И тут произошло нечто странное. Растение, секунду назад яростное, вдруг съёжилось. Его колючки, торчавшие во все стороны, как иглы дикобраза, плавно прижались к телу. Он выглядел... смущённым. Виновным. Он понял, что чуть не поранил ребёнка. От него исходили тихие, похожие на щелчки, звуки – возможно, кактусовое покаяние.

— Вы в порядке, мисс? — хрипло спросил я, всё ещё чувствуя жгучую боль в шее, на лбу и в ухе.

Маруся кивнула, не отводя взгляда от кактуса.

— Да. Кажется... кажется, кактус теперь готов, чтобы его пересадили.

Она была права. Когда я, наконец, взял горшок, растение не оказало ни малейшего сопротивления. Оно позволило вынуть себя из старой тесной ёмкости, стряхнуть землю с корней и поместить в новый, просторный горшок с свежим грунтом. Я работал молча, а Маруся стояла рядом, одобрительно наблюдая. В процессе мне пришлось использовать лопату и щипцы – корни кактуса пытались уклончиво извиваться, но без особого энтузиазма.

Когда последняя лопатка земли была утрамбована, Маргарита Павловна, наблюдавшая за всей этой сценой с самого начала, сделала несколько шагов вперёд. На её лице играла лёгкая, одобрительная улыбка.

— Прекрасная работа, Геннадий Аркадьевич, — сказала она. — И как садовник, и как телохранитель. Теперь вы официально наш тактик по работе с колючими клиентами. Поздравляю. Идите, мойте руки. И смените фартук — он у вас, я вижу, как решето. И... — она протянула мне маленький пузырек с мутной жидкостью, — натрите уколы. Снимает зуд и предотвращает непроизвольное чесание на древнескандинавском.

Я кивнул, снимая свой изрешечённый доспех. Шея, лоб и ухо горели огнём, но на душе было странно спокойно. Ещё одна битва в этом безумном доме была выиграна.

По пути к двери я заметил, что пересаженный кактус слегка наклонился в мою сторону, и одна из его колючек медленно поднялась и опала – странный кактусовый реверанс.

Возможно, я начинал их понимать. И это пугало больше, чем летящие в лицо колючки.

Дверь оранжереи закрылась за мной с мягким щелчком, отсекая влажное, напоенное жизнью тепло. В прохладном каменном коридоре я прислонился к стене, закрыл глаза и попытался привести в порядок свой внутренний хаос.

«Ладно, Геннадий Аркадьевич, давай по полочкам, как учили. Разбор полётов».

Пункт первый: растения.

Странные растения – это ладно.

Это можно списать на… на что?

На передовую ботанику?

На генную инженерию для богатых чудаков?

Ну да, есть же хищные растения – венерина мухоловка, непентес. Ничего удивительного, что у Кудеяровых своя, особая коллекция. Кактус, стреляющий иголками? Ну, механизм выброса семян или колючек для защиты – явление в природе известное. Просто у этого… особенно развито. И да, он как будто понимает речь. Но это же не значит, что он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО понимает! Это условный рефлекс, дрессировка. Маргарита Павловна, наверное, с детства его так воспитывала. Светом, тенью, какими-то феромонами управляет. Наука!

Я потрогал ранку на лбу. Боль была очень реальной. Как и те иголки, что торчали из фартука. Но это же не магия, а просто биология. Абсурдная, но биология.

Пункт второй, самый главный: вещий сон.

Вот это уже ни в какие ворота не лезет. Я ЗНАЛ, что будет на рынке. ЗНАЛ про эту Аграфену. ЗНАЛ про мешочек. ЗНАЛ, что на левой дороге болото, из которого полезут эти… лианы. Откуда? Во сне. В подробностях.

Объяснения крутились в голове, одно нелепее другого. Совпадение? Слишком уж много совпадений. Подсознание, сложившее пазл из обрывков разговоров? Но я сегодня впервые услышал про «Берендеев торг» и про Аграфену только из уст Степана в машине! Интуиция? Солдатское чутье? Оно может подсказать, где засада, а не что тебе подсунут на рынке пульсирующий мешочек с зубастыми семенами.

Значит… нет. Не значит. Этого не может быть. Значит, я… я чего, сам того не зная, всё это спланировал? Предугадал? Или у меня… крыша поехала окончательно, и я сейчас нахожусь в какой-то сложной галлюцинации, а на самом деле лежу в психушке и мне колют галоперидол?

Я с силой ткнул пальцем в колючку у себя в ухе. Резкая, ясная боль вновь пронзила череп. Нет, боль реальна. Значит, я здесь. И всё это происходит наяву.

«Нечисть… — с горькой усмешкой подумал я. — Вот до чего додумался. Вампиры, оборотни, вещие сны. Геннадий Аркадьевич, тебе надо не чай с ромашкой пить, а к психиатру записываться. Срочно».

Но тогда как объяснить Степана? Его силу, когда он рвал те лианы? Его… наследственную желтизну в глазах, которая мелькала сегодня лишь на секунду, когда он смотрел на болото? Как объяснить дом, который меняет геометрию? Зеркала, в которых живут хамы? Девочку, которая говорит о «Сумраке» как о соседней комнате?