Сам особняк был довольно скромным — два этажа, с десяток комнат, включая две гостевые спальни и подвал, в котором хранились продукты и вино.

Штауффенберг показал дом, разрешил пользоваться продуктовым погребом в меру необходимости. Разговор он вел корректно, вопросов не задавал. Гришка смотрел на него исподлобья, с трудом скрывая ненависть в глазах, но, к счастью, молчал. Поэтому легенда о его румынском подданстве пока не провалилась.

Я был уверен, что Клаус прекрасно считывает все эмоции Григория, поэтому отослал бойца в подвал, приказав проверить наличие продуктов и запасов питьевой воды.

Он недовольно зыркнул в мою сторону и ушел. Нет, надо с этим что-то делать. Гриша совсем от рук отбился, некоторые приказы просто игнорирует, особенно касаемые сохранности жизней местных жителей. Но что я мог? Прогнать его или пристрелить. Ни того, ни другого делать я не собирался.

— Мне нужно в штаб армии, иначе меня хватятся и отправят солдат на поиски, которые приведут их в итоге сюда.

— Господин полковник, — напоследок сказал я Штауффенбергу, — надеюсь, вы понимаете, что конфиденциальность нашего здесь пребывания в ваших собственных интересах?

— Вы это доказали весьма убедительно. Кстати, как мне вас называть?

— Зовите меня… — я задумался на пару секунд, — Борер*.

*(нем.) Bohrer — бур, бурильщик.

— Хорошо, — кивнул граф, — а теперь позвольте откланяться. Я приеду, как только случится подходящая возможность.

— Буду ждать с нетерпением! Нам есть, что обсудить…

Машина выехала за ворота, а мы с Гришкой остались в особняке. Я вновь прислушался к своей интуиции — все говорило, что полковник не сдаст — не в его интересах. Значит, можно слегка расслабиться, хотя бы на несколько часов, и привести себя в порядок.

Григорий выглянул в окно, убедившись, что автомобиль выехал за ворота, и сообщил:

— Продуктов в достатке, воды тоже. Плита на газу, баллон полон. Еще там сбоку пристроена парилка, можно растопить.

— Не стесняйся, бери любые продукты, которые приглянутся, и устрой нам королевский обед, — я прикинул, что до вечера Штауффенберг точно сюда не вернется. — И помыться нам с тобой, братишка, не помешает, так что после еды — прогрей-ка баньку!

Полковник, несомненно, любил вкусно поесть. В подвале на крюках висели копченые окорока и связки колбас, на полу рядами стояли ящики с консервами, на специальных полках лежали сотни бутылок вина.

— Вот же гад! — искренне заявил Гришка. — Буржуй, сволочь! У нас люди голодают, а этот жрет себе в три пуза… И ведь не разграбили, хотя окна выбить, да двери взломать — раз плюнуть.

— Во-первых, хозяин этого дома — граф, самый настоящий потомственный аристократ. Во-вторых, немецкий порядок — вещь, которую так просто не выбить. Люди даже в такие времена чтут закон и боятся полиции.

— Разве ж это люди? — удивился мой боец. — Они же не живые. Исскуственные какие-то! Без души! В собаке больше души, чем в этих…

— Такая нация, со своими особенностями, так уж сложилось исторически. Когда всех красивых женщин жгли на кострах, считая их ведьмами, то поневоле станешь нелюдимым и законопослушным. А души их… они тоже сгорели на тех давних кострах.

— Поделом!

— Ничего, Григорий, им недолго осталось, — пообещал я, — скоро разобьем гадов!

— И будем жить хорошо?

— Просто замечательно, Гриша, просто замечательно…

Пока боец суетился на кухне, пытаясь приготовить обед, я прошелся по дому, проверил все комнаты и, наконец, выбрал укромное местечко, в котором на всякий случай спрятал микропленку. Мало ли, вдруг все же мои расчеты окажутся неверны, и Клаус приведет по мою душу Гестапо?

Несмотря на ворчание, Гриша от немецкой пищи не отказался. Наоборот, он, видно, решил вчистую объесть «буржуя», тем более, графа, и открыл сразу несколько банок с тушенкой, щедро высыпал содержимое на самую большую сковороду, которую нашел на кухне, и разогрел. Вдобавок притащил с десяток палок колбас и крупную головку голландского сыра, нарезал мясо с окороков. Не забыл и про горячительные напитки — пять пузатых бутылок французского сухого, красного и литровую — с коньяком.

— Жаль, пива нет, — посетовал он. — Я думал, у каждого немца пиво всегда под рукой. У них даже поговорка есть: «Пиво — это не алкоголь, а лишь средство утолить жажду!» Весь подвал обшарил, не нашел. И вместо шнапса — коньяк. Гадость! Терпеть его не могу! Шнапс — тоже гадость, но тот хоть слегка на нормальный самогон походит.

— Радуйся тому, что имеешь, ведь еще вчера у тебя не было и этого.

После еды славно попарились, жаль, без веников. Температура в этом финском варианте сауны поднималась не выше девяноста градусов, но пришлось постараться, чтобы так растопить. Воздух был сухой и горячий. Я бы, конечно, предпочел классическую русскую баню, где температура не столь высокая, но воздух влажный — он обволакивает, греет мягко. А потом пройтись веником по спине, чтобы старая кожа слезла, как у змеи, и ты вышел на улицу, нырнул в снег, обтерся полотенцем и словно переродился заново. Но и так оказалось просто замечательно, и я потом долго сидел у окна, глядя в темное небо и думая о превратностях судьбы.

Картина была сюрреалистической — прохлаждаться почти в самом центре Берлина в доме немецкого аристократа, потягивая чудесный французский коньяк, казалось невозможным. Но жизнь часто бывает куда необычнее самой богатой фантазии.

— Смотри, что нашел, командир! — Григорий подошел ко мне, держа в руках стопку мелко исписанных бумажных листов, стянутых синей лентой. — Погляди, вдруг, что важное?

Я взял листы и быстро пробежался глазами по тексту. Кажется, мне в руки попал дневник графа Клауса Шенка фон Штауффенберга. Интересно!

— Где взял?

— Там на втором этаже кабинетик, а в нем сейф стоял. Но я подумал, вдруг что ценное внутри, поковырялся и открыл. А там лишь эти бумажки. Вот и решил — важные, раз в сейфе хранились.

Что-то в последнее время за Григорием я стал примечать массу скрытых доселе талантов. Открыть сейф — дело вовсе не простое, по себе знаю. Но вслух я лишь похвалил:

— Спасибо, боец! Можешь отдохнуть пока!

Когда Гриша ушел вглубь дома, я вновь вернулся у бумагам. Нет, это был не дневник, а старые письма от Клауса его жене и брату.

Так, тридцать девятый год, письмо из Польши.

«Население — невероятный сброд. Много евреев и полукровок. Этим людям хорошо, когда ими управляешь кнутом. Пригодятся для сельского хозяйства в Германии».

Я прочел еще с десяток писем, во всех Клаус думал у великом будущем своей страны. Но чем дальше, тем больше ставил под сомнение ведущую роль Гитлера, как лидера нации.

Наконец, самое свежее, и, пожалуй, самое откровенное. Конечно, если знать, о чем идет речь. Неужели, он не боялся, что письмо смогут прочесть?

Хм… а ведь письмо так и не было отправлено. Он написал его сразу после открытия Второго Фронта два месяца назад, когда союзники высадились в Нормандии, но, видно, держал все время при себе, а потом положил в сейф, к другим бумагам.

«Пора уже что-то делать. Однако тот, кто посмеет что-то сделать, должен отдавать себе отчет в том, что он, вероятно, войдет в немецкую историю как предатель. Если же он этого не сделает, он будет предателем собственной совести. Я не смог бы смотреть в глаза женам и детям павших, если бы ничего не сделал, чтобы предотвратить эти бессмысленные человеческие жертвы».

Мученик совести. Нацистский либерал, как его назвали бы спустя восемьдесят лет. При этом профессиональный военный, ветеран, имеет ранения.

И все же: предатель или герой?

Человек, стремящийся уничтожить собственные прошлые идеалы, поняв их ошибочность, или же человек, переметнувшийся на другую сторону?