«Речь» — главный печатный орган партии кадетов — располагалась в центре города, в здании с большими окнами, всегда полными света. Сегодня свет казался тусклым. В кабинете главного редактора, Павла Милюкова, собрались ключевые авторы. Воздух был густ от табачного дыма и нервного напряжения. На столе лежал свежий номер, вышедший утром. В нем, на второй полосе, была опубликована осторожная, но недвусмысленная статья о «тяжести чрезвычайных мер» и «важности сохранения правовых гарантий даже в военное время». Рядом с газетой лежал другой документ — официальное предписание от Министерства внутренних дел за подписью Н.И. Иванова.

Милюков, худощавый, с умным, нервным лицом и пронзительными глазами за очками, зачитывал его вслух:

— «...усматривая в публикации от 3 февраля тенденциозное искажение государственной политики, могущее посеять смуту и подорвать доверие к властям в военное время, Министерство внутренних дел предупреждает редакцию о недопустимости подобных материалов. В случае повторных нарушений газета будет приостановлена, а виновные привлечены к ответственности по законам военного времени». Господа, вот он — новый стиль. Генерал Иванов даже не потрудился вызвать, не попытался поговорить. Просто прислал бумагу с угрозой.

— Это цензура! Прямая, грубая цензура! — воскликнул молодой публицист, Набоков. — Мы должны напечатать этот документ! Показать обществу, во что превращается свобода печати!

— И дать им повод закрыть нас сразу? — мрачно спросил другой, пожилой журналист. — Павел Николаевич, они не шутят. Вчера «День» получил такое же предупреждение за статью о реквизициях. «Русские ведомости» в Москве — за критику продовольственной политики. Это системная атака.

— Но мы не можем молчать! — горячился Набоков. — Если мы сдадимся сейчас, они заткнут нам рот навсегда. Война — это ещё не конституция. Основные законы империи...

— Основные законы империи, Владимир Дмитрич, — перебил Милюков, — сейчас трактуются человеком, который привык командовать дивизиями, а не вести диалог. Он видит в нас не оппонентов, а врагов. И с врагами во время войны не дискутируют. Их уничтожают.

Он снял очки, устало протер переносицу.

— Мы будем искать обходные пути. Будем писать о том же, но иначе. Больше о героизме на фронте, о необходимости единства. Будем вставлять критику между строк, намеками. И готовить материал для думской трибуны. Там, в стенах Таврического дворца, пока ещё можно говорить громче. Но и там... — он взглянул на предписание, — я чувствую, скоро наведут порядок. Этот Иванов не оставит Думу в покое.

В редакции воцарилось гнетущее молчание. Свободное слово, за которое они боролись десятилетиями, упиралось в железную стену. И стена эта надвигалась.

Часть III: Ставка Верховного Главнокомандующего, Могилев. 5 февраля.

Штабной поезд императора стоял на запасном пути у могилевского вокзала, но сам Николай уже второй день проводил в здании губернаторского дома, превращенного в рабочий штаб. Комнаты были заставлены столами с картами, на которых цветными карандашами были нанесены стрелы предполагаемых ударов, скопления сил, линии обороны. Воздух был густ от табака, кофе и напряжения.

В одном из залов шло совещание с участием Николая, Алексеева, военного министра Беляева и необычных гостей: французской военной миссии во главе с генералом Жаненом и английской — с генералом Вильямсом. Союзники, получив личное письмо царя, прибыли с конкретными предложениями, но и с тревогой.

Генерал Жанен, элегантный, с острым, умным лицом, говорил по-французски, переводчик синхронно переводил на русский:

— ...итак, Ваше Величество, план генерала Нивеля окончательно утвержден. «Наступление Нивеля» начнется 16 апреля на участке между Реймсом и Суассоном. Мы рассчитываем на прорыв фронта в течение 48 часов. Для успеха критически важно, чтобы германское командование не могло перебросить резервы с Восточного фронта. Поэтому мы настаиваем: русское наступление должно начаться не позднее 22 мая. И оно должно быть максимально мощным, отвлекающим.

Николай, сидевший во главе стола в простом кителе, кивнул. Его лицо было сосредоточенным.

— Генерал Алексеев, наши возможности?

Алексеев, выглядевший изможденным, но собранным, развернул свою карту.

— К 22 мая мы можем сосредоточить на Юго-Западном фронте ударную группировку в составе тридцати пяти пехотных и двенадцати кавалерийских дивизий. Артиллерии — в пределах нормы, но есть проблемы со снарядами к тяжелым орудиям. Основной удар планируем на участке австрийцев, в районе Галича. Австрийская оборона после прошлогодних боев Брусилова всё ещё слаба. Прорыв возможен.

Английский генерал Вильямс, грузный, с бакенбардами, вмешался на ломаном русском:

— Это хорошо, прорыв. Но удержать? Немцы перебросят силы. Нужно не просто прорвать, нужно развить успех. Глубоко. Чтобы они думали об угрозе Венгрии, а не о Франции.

— Для развития успеха нужны резервы и бесперебойное снабжение, — сухо заметил Алексеев. — Резервы у нас есть. Со снабжением... — он обменялся взглядом с Беляевым, — мы работаем. Но гарантировать бесперебойность в условиях весенней распутицы не могу. Дороги — наше главное слабое место.

— Дороги — проблема и у нас, — сказал Жанен. — Но мы решаем её инженерными частями. Может, опыт...

— Опыт есть, — перебил Николай. Его голос прозвучал тихо, но все сразу замолчали. — Но нет времени. Генерал Алексеев, я требую создания специального штаба по логистике для этого наступления. Во главе — лучший инженер, которого найдете. Ему — все полномочия. Реквизировать все гражданские грузовики в прифронтовой полосе, если нужно. Использовать труд военнопленных для ремонта дорог. Снабжение должно быть обеспечено. Я беру это под личный контроль.

Он повернулся к союзникам.

— Господа, Россия выполнит свою часть. Мы ударим 22 мая. Сильно. Но я жду от вас не только успеха под Суассоном. Я жду, что после вашего прорыва вы окажете нам максимальную поддержку поставками. Особенно — тяжёлой артиллерией и авиацией. Мы воюем не за разные цели. Мы воюем за общую победу. И доверие должно быть взаимным.

Жанен и Вильямс переглянулись. Они ожидали увидеть нерешительного царя, о котором ходили легенды. Перед ними был другой человек — жесткий, вникающий в детали, требующий отчёта и ставящий условия.

— Мы передадим ваши пожелания нашим правительствам, Ваше Величество, — вежливо сказал Жанен. — Ваша решимость... впечатляет.

После совещания, когда союзники ушли, Николай остался с Алексеевым.

— Смогут? — коротко спросил он.

— Австрийцы — да. Немцы... если перебросят вовремя, будет тяжело. И ещё одно, Ваше Величество... — Алексеев понизил голос. — Настроение в войсках. Солдаты устали. Ждут не наступления, а мира. Жесткие приказы о дисциплине... они вызывают ропот. Офицеры докладывают.

— Ропот был и раньше. Но они шли в атаку, когда им верили в победу, — сказал Николай. — Мы дадим им победу. Один, но сокрушительный удар. А потом... потом можно будет говорить о мире. Но не раньше. Передайте по цепочке: те, кто отличится в майском наступлении, получат землю. Царское слово. Пусть это знают.

Это была новая идея — прямая, грубая, но понятная каждому крестьянину в шинели. Земля. Алексеев кивнул, видя в этом отчаянный, но возможно, работающий стимул.

Часть IV: Путиловский завод. 7 февраля. Вечерняя смена.

В литейном цехе стоял адский жар и грохот. Машины выли, молоты били по раскаленному металлу, расплавленный чугун лился в формы, выбрасывая снопы искр. Инженер Соколов, с мокрым от пота лицом и закопченными руками, проверял чертежи новой партии снарядных стаканов. Рядом, у печи, стояла кучка рабочих, среди них — дядя Миша. Они не работали, а о чем-то говорили, горячо и тихо. Соколов подошел.

— В чем дело? Остановка?