— Это цена спокойствия.
Наташа медленно вдохнула, выдохнула.
— Это цена вашей жадности, — сказала она. — Спокойствие дешевле.
Бертран улыбнулся так, как улыбаются люди, которые считают спор пустой формальностью.
— Вы можете отказаться. Тогда сеньор пересмотрит своё… терпение.
Наташа кивнула.
— А вы можете согласиться на реальную сумму. Тогда сеньор получит деньги каждый год, без конфликтов, без расходов на людей и без риска потерять здесь всё в пожаре.
Молодой с манжетами побледнел, но Бертран остался спокоен.
— Вы угрожаете? — спросил он мягко.
— Я объясняю экономику, — так же мягко ответила Наташа. — Угрожают те, кто не умеет считать.
Шура тихо хмыкнула:
— Ну всё, ты его сейчас разденешь до трусов, Наташ.
Гийом молчал, но Наташа чувствовала: он готов вмешаться в любой момент. И это давало ей свободу быть жёсткой, не превращая жёсткость в истерику.
— Мы предлагаем сумму вдвое меньше, — сказала Наташа. — И право платить двумя частями: после сбора и после продажи. Это честно.
Бертран прищурился.
— Сеньор не любит торг.
— Сеньор любит выгоду, — спокойно ответила Наташа. — А выгода — это стабильность.
Пауза повисла тяжёлая. Бертран явно не ожидал, что женщина будет говорить с ним не «ой, как страшно», а как равный игрок.
— Вы уверены в себе, — сказал он наконец.
— Я уверена в своём хозяйстве, — ответила Наташа. — И в людях. А уверенность в себе — это только бонус.
Бертран повернулся к Гийому.
— А вы кто?
Гийом ответил ровно:
— Я — тот, кто следит, чтобы разговоры оставались разговорами.
Бертран чуть улыбнулся.
— Понятно.
Он снова посмотрел на Наташу.
— Я передам ваши условия. Но имейте в виду: если сеньор решит, что вы слишком… самостоятельны, он может потребовать от вас покорности в другой форме.
— В какой? — спросила Наташа.
Бертран не ответил сразу. Только сказал:
— Вы умная женщина. Догадаетесь.
И уехал, оставив после себя пыль и мерзкое ощущение, будто в дом занесли чужие пальцы.
Шура, как только ворота закрылись, выдохнула так, будто держала воздух всё время разговора.
— Вот теперь началось по-настоящему, — сказала она.
Наташа кивнула.
— Да. Теперь они будут искать, где мы мягкие.
— А мы мягкие? — прищурилась Шура.
Наташа посмотрела на свои руки — чистые, рабочие, молодые. Потом подняла глаза.
— Мы мягкие только там, где любим, — сказала она.
Гийом подошёл ближе. Его голос был тихим, но твёрдым:
— Я не позволю им трогать тебя через угрозы.
Наташа усмехнулась.
— Не надо «не позволю». Это звучит так, будто я вещь.
Он кивнул, принимая замечание.
— Тогда так: мы не дадим им трогать нас.
И в этом «мы» Наташа услышала то, чего ей не хватало всю жизнь: союз без поглощения.
Вечером, когда дом притих, она сидела у стола и считала, что можно быстро превратить в деньги, где взять сумму, если они не уступят, кого можно привлечь, кому доверять. В голове выстраивались цепочки — привычно, чётко.
Гийом подошёл сзади и положил ладони ей на плечи. Тепло его рук сняло часть напряжения, как снимают тяжёлую накидку.
— Ты снова ушла в расчёты, — сказал он.
— Потому что это спасает, — ответила она.
— А я? — спросил он тихо.
Наташа повернулась. Посмотрела в его глаза — спокойные, тёмные.
— Ты тоже, — сказала она честно.
И поцеловала его первой — коротко, но с таким чувством, будто ставила печать на собственном выборе.
За окном шёл ветер, пахло землёй и дымом. И где-то далеко уже двигалась чужая воля, которая считала, что может распоряжаться их жизнью.
Но теперь у Наташи было то, что делало её опасной для любого «мэтра Бертрана».
У неё был дом. Люди. Система.
И мужчина, который не просил её быть слабее ради его гордости.
Она подняла голову и снова взялась за расчёты.
Потому что любовь — любовью,
а свободу всегда приходится оплачивать.
Ночью Наташа проснулась резко, как от толчка. Не от звука — от мысли, которая вдруг встала на место, щёлкнув, как хорошо подогнанная деталь.
Она села на постели, прислушалась. Дом дышал ровно: где-то поскрипывали балки, за стеной негромко сопел кто-то из слуг, ветер лениво шевелил ставни. Гийом спал рядом, но не глубоко — она чувствовала это по его дыханию, по тому, как он почти сразу шевельнулся, когда она поднялась.
— Что? — спросил он тихо, не открывая глаз.
— Они не будут давить напрямую, — сказала она так же тихо. — Не сейчас.
Он повернул голову, посмотрел на неё внимательнее.
— Почему?
— Потому что мы слишком заметны. Слишком… правильные. Если нас сейчас раздавить — слишком много глаз. Слишком много вопросов. Они пойдут через людей.
Гийом сел, опершись локтями о колени.
— Через кого?
— Через тех, кто захочет кусок. Через обиженных. Через завистливых. Через тех, кому покажется, что мы живём «слишком хорошо».
Он кивнул. Это было знакомо. Так работали везде, где власть не хотела пачкать руки.
— Значит, нам нужно, чтобы люди были не просто рядом, — продолжила Наташа. — А заинтересованы.
— Уже, — сказал он. — Они держатся за это место.
— Недостаточно, — покачала она головой. — Они должны понимать, почему держатся. Не за нас — за порядок. За выгоду. За то, что здесь лучше, чем везде.
