— Сестра милосердия. Романтично. Хотя я слышал, что некоторые барышни ехали в Севастополь не столько лечить раненых, сколько… как бы это сказать… романы заводить. С офицерами. Война, смерть рядом, чувства обостряются. Разве не так, Елизавета Петровна?

Елизавета побледнела. Пальцы сжали салфетку на коленях так, что костяшки побелели. Но голос прозвучал ровно:

— Не знаю, о ком вы говорите, Павел Сергеевич. Я занималась только своими обязанностями.

— Конечно, конечно, — Долгорукий отпил вино, насмешливо глядя на кузину. — Я не о вас лично. Так, общие рассуждения.

Я сжал челюсти, приказывая себе молчать. Подонок. Намекает, причем так, чтобы все поняли, но ничего конкретного не сказал.

Баранов нахмурился:

— Павел Сергеевич, не стоит судить о том, чего не знаете. Сестры милосердия героини. Спасли тысячи жизней.

Свиридов поддержал:

— Правильно. Мой племянник в Севастополе был ранен. Сестры его выходили и спасли. Без них он бы помер.

Долгорукий пожал плечами:

— Я не спорю. Просто говорю, что бывает всякое.

Напряжение немного спало. Лакеи убрали тарелки от супа, принесли второе блюдо, запеченную телятину с овощами. Запах вкусный, мясо сочное, овощи пропитаны соком.

Башмаков, молчавший до этого, обратился ко мне:

— Ну, капитан, как стройка? Когда будет готова мельница?

— Фундамент почти готов. Еще недели полторы. Потом стены, кровля, установка машины. К октябрю закончим, как обещал.

— А паровая машина уже есть?

— Заказана. Придет через месяц.

Вертинский буркнул:

— Надеюсь, не подведете. Баранов вложил немалые деньги.

Я спокойно ответил:

— Не подведу, Михаил Андреевич. Даю слово.

Долгорукий усмехнулся:

— Слово офицера? Как трогательно. Хотя в наше время слова мало что значат. Важны дела.

Я посмотрел на него через стол, выдерживая его взгляд:

— Мои дела говорят сами за себя, Павел Сергеевич. Насосы для пожарной команды работают исправно. Мельница будет работать так же.

— Посмотрим, — Долгорукий отрезал кусок телятины, отправил в рот и медленно жевал.

Баранов поспешил сменить тему:

— Кстати, Александр Дмитриевич! Слышал, вы еще и каретами занялись? У Савельева в гостинице?

— Да. Ему понравилась моя коляска, на которой я приехал сюда, теперь он сдает ее постояльцам. Доход неплохой.

Свиридов заинтересовался:

— Правда? А сколько берет?

— Десять рублей в день по городу, пятнадцать в дальнюю дорогу.

Башмаков присвистнул:

— Недурно! За месяц триста рублей набежит, если постоянно сдавать.

— Примерно так.

Вертинский хмыкнул:

— Вы, капитан, оказывается, не только инженер, но и коммерсант. Разными делами ворочаете.

Я пожал плечами:

— Стараюсь использовать все возможности.

Долгорукий фыркнул:

— Использовать возможности. Красиво сказано. А по-простому хватается за все подряд. Мельницы, насосы, кареты… Не слишком ли много для одного человека?

Я почувствовал, как злость поднимается изнутри. Но сдержался, ответил ровно:

— Справляюсь пока. Если будет слишком много, откажусь от чего-нибудь.

— Вот и правильно, — Долгорукий отпил вина. — А то знаете, как говорят: за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь.

Елизавета холодно вмешалась:

— Павел Сергеевич, по-моему, Александр Дмитриевич прекрасно справляется со всеми своими делами. Не всем дано быть такими трудолюбивыми и талантливыми.

Последние слова прозвучали с легким презрением. Намек понятен: ведь сам Долгорукий белоручка, бездельник, живущий на деньги отца.

Долгорукий стиснул зубы, но промолчал. Лишь глаза сузились.

Баранов рассмеялся, разряжая обстановку:

— Ну вот, господа! Видите, даже дамы защищают капитана Воронцова! Значит, он действительно молодец!

Анна добавила тихо, но так, чтобы все слышали:

— Александр Дмитриевич заслуживает самых высоких похвал. Он не только талантливый инженер, но и порядочный человек.

Она посмотрела на меня, и я снова увидел в ее глазах немой вопрос. Словно она спрашивала: «Правда ведь? Ты и в самом деле порядочный?»

Я хотел отвести взгляд, но не смог. Кивнул ей едва заметно.

Елизавета тоже смотрела на меня. В ее глазах стоял другой вопрос: «Ты помнишь о нас? О том, что было? О то что обещал мне?»

Я сидел между двумя женщинами, чувствуя, как будто стены комнаты сжимают меня как в тисках. Каждое слово, каждый взгляд имеет значение. Одно неверное движение, и все рухнет.

Свиридов, не замечая напряжения, спросил:

— А что, капитан, вы семейный человек? Или холостяк?

Снова повисла тишина. Все посмотрели на меня. Баранов замер с бокалом в руке. Вертинский прекратил жевать. Анна опустила глаза. Елизавета напряглась, ожидая ответа.

Долгорукий усмехнулся, явно наслаждаясь моментом.

Я ответил как можно ровнее:

— Холостяк, Алексей Николаевич. Пока что работа не оставляет времени на личную жизнь.

Башмаков рассмеялся:

— Эх, молодость! Работа, работа! А жениться надо, капитан! Семья, вот основа жизни!

Вертинский добавил:

— Правильно говорит Василий Степанович. Холостяку трудно. Дом без хозяйки, что корабль без руля.

Баранов хитро прищурился:

— Да что там говорить! У нас в округе есть завидные девицы! Образованные, хозяйственные! Взять хотя бы… — он замолчал, спохватившись.

Анна покраснела, уткнулась в тарелку. Елизавета сжала губы в тонкую линию.

Долгорукий расхохотался:

— Иван Петрович намекает на кого-то конкретного? Как интересно!

Баранов замахал руками:

— Да нет, нет! Я так, в общем! Вообще говорю!

Но поздно. Слово уже сказано. Все поняли, кого он имел ввиду.

Я сидел, чувствуя, как горят уши. Нужно срочно менять тему. Срочно.

— Иван Петрович, — сказал я громко. — А когда планируете начинать кладку стен? Кирпич уже весь привезли?

Баранов с облегчением ухватился за смену темы:

— Да, да! Кирпич почти весь! Еще три тысячи штук на днях привезут! Потом начнем кладку!

Разговор плавно перешел на строительство. Мы обсудили технические детали, сроки, материалы. Напряжение спало.

Но я все равно чувствовал на себе взгляды обеих женщин. Анна смотрела с беспокойством. Елизавета с надеждой.

А Долгорукий усмехался в свой бокал, явно что-то замышляя.

Ужин продолжался. Лакеи подали десерт, яблочный пирог с корицей. Затем чай, крепкий, ароматный, в тонких фарфоровых чашках.

Я пил чай, отвечал на вопросы, старался вести себя естественно. Но внутри все сжималось.

Еще немного, и этот вечер закончится. Я смогу уехать и вздохнуть свободно.

А потом придется разбираться с последствиями. С Елизаветой. С Анной. С этим проклятым клубком, который я сам завязал.

Но пока нужно держаться. Еще немного. Только бы продержаться до конца ужина.

Часы на каминной полке пробили десять раз. Ужин подходил к концу. Разговоры стихли, гости допивали чай.

Вертинский поднялся первым, вытирая бороду салфеткой:

— Ну что ж, господа. Благодарю за приятный вечер, но мне пора. Завтра с утра мне ехать в поле, проверять управляющего.

Баранов встал, чтобы проводить его:

— Спасибо, Михаил Андреевич, что заехали. Заходите еще.

Свиридов и Башмаков тоже засобирались. Встали, поблагодарили хозяина, вышли в прихожую. Я слышал, как лакеи подали им шляпы и трости, как хлопали двери экипажей.

Мы остались вшестером: Баранов, Анна, Елизавета, Долгорукий и я.

Баранов потянулся и зевнул:

— Устал я что-то. День длинный выдался. Может, на сегодня хватит? Кто остается ночевать?

Долгорукий встал, поправляя галстук:

— Я поеду домой. Верст пять всего, быстро доберусь. — Он посмотрел на Елизавету. — Елизавета Петровна, вы остаетесь у Ивана Петровича?

— Да, — ответила она спокойно. — Иван Петрович любезно предоставил мне комнату.