Я достал отвес, проверил вертикальность. Чуть отклонилась влево. Велел поправить. Степан с Василием толкнули сваю, выровняли. Я проверил снова. Теперь точно.

— Готово. Поднимаем бабку.

Федор повел лошадь по кругу. Ворот начал вращаться, веревка наматывалась на круг. Бабка медленно поползла вверх, раскачиваясь.

Сажень. Две. Три.

Вдруг раздался треск. Резкий и пронзительный.

Я обернулся к копру. Одна из стоек, левая, дрогнула, накренилась. В основании, там, где она входила в землю, показалась трещина. Дерево не выдержало многодневной нагрузки, начало раскалываться.

— Стоп! — заорал я. — Федор, останови лошадь! Немедленно!

Федор дернул уздечку. Лошадь встала как вкопанная. Ворот перестал вращаться. Бабка повисла на веревке, раскачиваясь.

Копер качнулся. Левая стойка прогнулась еще сильнее, трещина расползлась вверх с хрустом. Вся конструкция накренилась влево, опасно и угрожающе.

Рабочие отскочили в сторону, кто-то вскрикнул. Степан сочно выругался.

— Все назад! — скомандовал я. — Отходите от копра!

Мужики попятились. Я стоял, глядя на качающуюся конструкцию. Бабка висела высоко, пудов двадцать веса на конце веревки. Если копер рухнет, она полетит вниз вместе с бревнами. Может убить кого-нибудь.

Нужно срочно укрепить левую стойку. Или опустить бабку, разгрузить копер.

— Семен! — крикнул я. — Скоба! Дергай за веревочку, сбрасывай бабку!

Семен метнулся к воротку, схватился за веревочку, привязанную к откидной скобе. Дернул.

Скоба не откинулась.

Он дернул еще раз, сильнее. Веревочка натянулась, но скоба не поддалась. Заклинило.

— Не открывается! — крикнул Семен, дергая изо всех сил.

Проклятье. Механизм застопорился от долгой работы. Пыль и грязь попали в пружину, скоба заржавела.

Копер качнулся еще раз. Левая стойка прогнулась сильнее, трещина расползлась почти до середины бревна. Еще немного, и сломается.

Я бросился к воротку, оттолкнул Семена:

— Я сам!

Схватился за скобу руками, попытался отогнуть. Железо впилось в ладони. Не поддается. Заржавела намертво.

Тогда я схватил топор, лежавший у столба. Замахнулся, ударил по скобе.

Раз. Два. Три.

Железо зазвенело, искры посыпались. На четвертом ударе скоба отлетела, веревка соскользнула с вала.

Бабка рухнула вниз.

Грохот оглушительный. Земля задрожала. Облако пыли взметнулось вверх.

Копер качнулся в последний раз, но уже без нагрузки. Левая стойка устояла, хотя трещина расползлась почти на две трети бревна.

Я выпустил топор, он с лязгом упал на землю.

Рабочие медленно подходили, оглядывая копер. Степан первым заговорил:

— Матушки мои. Чуть не рухнуло все к чертовой матери.

Я кивнул, не в силах говорить. Подошел к левой стойке, осмотрел трещину. Глубокая, почти на три четверти толщины бревна. Еще пара ударов бабки, и стойка сломалась бы пополам.

— Надо менять, — сказал Семен, подходя. — Эта стойка больше не выдержит.

Я провел ладонью по трещине, чувствуя шершавость расколовшегося дерева:

— Да. Менять. Но не сегодня. Уже вечереет. Завтра с утра поставим свежее бревно и укрепим всю конструкцию. А сегодня… на сегодня хватит.

Степан почесал бороду:

— А эту сваю? Не будем забивать?

Я посмотрел на сваю, стоявшую вертикально под копром и до сих пор ждущую своей участи:

— Оставим на завтра. Когда починим копер.

Рабочие закивали с облегчением. Устали за день, видно. И происшествие напугало.

— Свободны, братцы, — сказал я. — Идите ужинать и отдыхайте. Завтра начнем с ремонта копра.

Мужики разошлись, переговариваясь. Я слышал обрывки:

— … чуть не придавило…

— … Александр Дмитриевич вовремя сообразил…

— … скобу-то топором сшиб, молодец…

Семен остался, помогал мне собирать инструменты. Молча складывали топоры, молотки, веревки в ящик. Я чувствовал его взгляд на себе, но не оборачивался.

Наконец он заговорил:

— Александр Дмитриевич, может, оно и не мое дело… Но та барышня…

Я выпрямился, посмотрел на него:

— Семен Михайлович, ты прав. Не твое дело.

Голос вышел резче, чем хотел. Семен поджал губы, кивнул:

— Извините. Не хотел лезть.

Я вздохнул, смягчился:

— Все в порядке, Семен. Просто… сложная ситуация. Разберусь сам.

— Понятно, — он помолчал, затем взял ящик с инструментами, пошел к сараю, где мы их хранили. Я остался один у копра, глядя на покосившуюся левую стойку, на трещину, расползшуюся по бревну.

Словно метафора моей жизни. Все держится, пока держится, но трещины уже появились, и скоро все может рухнуть.

Нужно чинить. И копер, и свою жизнь.

Но как?

Солнце касалось горизонта, когда я вернулся в Тулу. Нанятая бричка довезла меня до мастерской на Заречной улице. Я расплатился с возницей, вошел во двор.

Гришка подметал пол в мастерской, напевая что-то бесхитростное. Увидел меня, прекратил:

— Александр Дмитриевич! Здравствуйте! Трофим Петрович велел передать, что заказ от Баташева готов. Два насоса закончены, третий допиливаем.

— Хорошо, — ответил я рассеянно. — Завтра посмотрю.

Я вышел и отправился домой. Там прошел в свою комнату, потом к шкафу, где хранил сменную одежду. Снял грязную рубашку, забрызганную глиной и потом. Достал чистую, белую и накрахмаленную. Надел.

Сюртук темно-синий, почти новый. Купил у портного на Киевской улице. Стоил дорого, но выглядит солидно. Для ужина у Баранова подойдет.

Я застегнул пуговицы, поправил воротник. Посмотрел на себя в маленькое зеркало, висевшее на стене. Лицо загорелое, скулы обозначились резче за месяцы тяжелой работы. Глаза усталые, но живые. Волосы взлохмачены, нужно пригладить.

Я зачерпнул воды из ведра, умылся. Холодная вода освежила, прогнала остатки дорожной пыли. Вытерся тряпкой, причесался пальцами.

Сапоги. Мои рабочие сапоги грязные, в глине. Я достал вторую пару, выходную. Мягкая, начищенная кожа. Надел, поправил голенища.

Все. Выгляжу прилично. Инженер-капитан Воронцов, приглашенный на ужин к местному помещику.

Я вышел из комнаты. Хозяйка смотрела на меня с любопытством:

— Куда это вы собрались, Александр Дмитриевич? Нарядились как на праздник.

— По делам, — ответил я коротко. — Если кто спросит, вернусь поздно.

— Хорошо.

Я вышел на улицу. Вечерело. Солнце село за крыши домов, небо окрасилось розовым и оранжевым. Улицы опустели, лавки закрылись. Где-то звонили к вечерне, протяжно и монотонно.

До имения Баранова верст двадцать. На извозчике часа полтора-два. Нужно торопиться, чтобы не опоздать к ужину. Надо было переодеться у него.

Я пошел к извозчичьему ряду на Киевской улице. Там всегда кто-нибудь дежурит, ждет седоков.

По дороге думал. О том, что скажу Елизавете. О том, как буду вести себя с Анной. О том, как не дать им понять, что между мной и каждой из них… что-то есть.

Задача невыполнимая. Женщины чувствуют такие вещи. Интуиция у них развита сильнее, чем у мужчин.

Но попытаться стоит.

На извозчичьем ряду застал одного возницу, дремавшего на козлах своей телеги. Старик лет шестидесяти, в засаленном армяке, с седой бородой клочками.

— Дедушка, — окликнул я. — Свободны?

Старик открыл один глаз, оглядел меня:

— Свободен, барин. Куда ехать?

— В имение Баранова. Знаешь дорогу?

— Знаю. Верст двадцать, не больше. Три рубля возьму.

— Дорого.

— Вечер уже, барин. Обратно в темноте ехать. Лошадь кормить надо. Три рубля честная цена.

Я не стал торговаться. Время поджимало.

— Ладно. Три так три. Поехали.

Забрался в телегу, сел на деревянную скамью, жесткую и неудобную. Старик хлопнул вожжами, лошадь тронулась.

Телега покатила по улицам Тулы, потом свернула на Московскую дорогу, выехала за заставу. Город остался позади, впереди открылись поля, перелески, деревни редкие.