Семен подошел, вытирая пот:

— Александр Дмитриевич, как думаете, успеем до вечера забить еще две сваи?

— Конечно, забьем. Пока светло, надо работать.

Вдруг послышался стук копыт, скрип колес. Я обернулся. По дороге от барского дома ехала коляска. Легкая, дорожная, запряженная парой лошадей. Крытый верх, окна с занавесками. Коляска явно не местная, столичная и дорогая.

Степан тоже обернулся, прищурился:

— Кто бы это? Гости к Ивану Петровичу?

Коляска подъехала ближе, остановилась неподалеку от места стройки. Кучер спрыгнул с козел, открыл дверцу.

Из коляски вышел мужчина средних лет, одетый в дорожный сюртук и высокие сапоги. Лицо усталое, обветренное. Он огляделся, увидел нас, направился в нашу сторону.

— Господа, здравствуйте! — окликнул он. — Скажите, это имение господина Баранова?

— Здравствуйте, — ответил я. — Да, имение Баранова. Вы к нему?

— Нет, мы проездом. Хотели бы остановиться, лошадей напоить, передохнуть с дороги. Далеко ли до усадьбы?

— Вон там, — я указал на белый дом в полуверсте. — Управляющий примет.

Мужчина кивнул, собрался идти обратно к коляске, но вдруг дверца коляски открылась снова.

Время словно остановилось.

Из кареты выпорхнула высокая, стройная фигура в дорожном платье темно-синего цвета. Легкая накидка на плечах. На голове дорожный чепец, но из-под него выбились светлые локоны, обрамляя лицо.

Лицо…

Я узнал бы его из тысячи. Правильные черты, серо-голубые глаза, та самая грация движений.

Елизавета Петровна Долгорукова.

Сердце ухнуло вниз, потом забилось часто и гулко.

Она стояла у коляски, оглядывалась. Поправила локон, выбившийся из-под чепца. Повернула голову в нашу сторону.

Наши взгляды встретились.

Елизавета замерла, увидев меня. Лицо ее изменилось и побледнело. Глаза расширились, губы приоткрылись. Рука непроизвольно поднялась к горлу.

Несколько мгновений мы стояли так, глядя друг на друга через пыльную площадку стройки. Между нами пару десятка шагов, но казалось пропасть.

Я не мог пошевелиться.

Севастополь. Госпиталь. Ее руки, перевязывающие мою рану. Ее голос, низкий, хриплый. Наши разговоры по ночам, когда она дежурила в палате. Та ночь в комнате, когда я остался с ней до утра. Ее тело под моими руками, ее дыхание у моего уха, ее тихий крик…

И потом другие встречи еще более страстные. И наше расставание, довольно внезапное и поспешное. И наши письма, редкие, осторожные, полные невысказанного.

А теперь она здесь. В имении Баранова. В Тульской губернии, за тысячу верст от столицы.

Семен что-то говорил рядом, но я не слышал. Рабочие переговаривались, показывая на коляску, но я не обращал внимания.

Елизавета сделала шаг вперед. Еще один. Медленно, будто боялась, что я исчезну, если она двинется быстрее.

Мужчина, вышедший из коляски, видимо, слуга или провожатый, обернулся к ней:

— Елизавета Петровна, вы…

Но она не слушала. Шла прямо ко мне. Платье шуршало по траве, поднимая мелкую пыль. Солнце освещало ее лицо, и я видел каждую черту, каждую тень под глазами от усталости долгой дороги.

Она остановилась в трех шагах от меня. Смотрела молча. В глазах столько всего. Радость, страх, надежда, отчаяние. Все вместе, нераздельно.

Я улыбнулся:

— Елизавета Петровна, какой приятный сюрприз.

Голос прозвучал хрипло.

Она молчала. Губы дрожали. Я видел, как она старается сдержаться, не расплакаться здесь, при людях.

Семен стоял рядом, озадаченно почесывая затылок. Рабочие притихли, смотрели на нас с любопытством. Степан почесал бороду, непонимающе глядя на нас.

Слуга подошел ближе, неуверенно:

— Елизавета Петровна, может, пройдемте к дому? Вы устали с дороги…

Она качнула головой, не отводя взгляда от меня:

— Нет. Я… я хочу поговорить с капитаном Воронцовым.

Голос ее дрогнул на последних словах.

Я глубоко вздохнул, пытаясь собраться с мыслями. Нужно взять себя в руки. Нельзя показывать, как сильно она меня потрясла своим появлением.

— Степан, — сказал я, не поворачивая головы. — Продолжайте работу. Я… отлучусь ненадолго.

— Слушаюсь, Александр Дмитриевич, — ответил Семен тихо.

Я снял картуз, вытер пот со лба. Сделал шаг к Елизавете.

Она смотрела на меня снизу вверх, ведь я выше ее на полголовы. В глазах застыли слезы.

— Александр Дмитриевич, — прошептала она так тихо, что только я услышал. — Я… я не могла больше ждать. Я должна была вас увидеть.

Теперь между нами оставалось два шага. Я видел каждую деталь: тонкую пыль на подоле ее дорожного платья, маленькую брошь с камеей на воротнике, россыпь веснушек на переносице, которых раньше не замечал. Или не помнил.

— Не могли бы мы… поговорить? — тихо спросила Елизавета. — Наедине?

Я кивнул, не доверяя своему голосу. Указал в сторону реки, где заросли ивняка давали тень и уединение.

— Пройдемте.

Мы пошли. Я слышал позади приглушенный шепот рабочих, чей-то тихий смешок. Не оборачивался.

Дорожка к реке узкая, протоптанная в траве. Елизавета шла впереди, я следом. Смотрел на ее спину, на изгиб шеи под чепцом, на то, как платье облегало фигуру при каждом шаге. Воспоминания нахлынули с такой силой, что перехватило дыхание.

Севастополь. Ночная комната в госпитале, маленькая, с единственным окном. Свеча на столе, отбрасывающая тени на стены. Ее тело под моими руками, горячая кожа, частое дыхание. Ее глаза, широко распахнутые, смотрящие прямо в мои, когда я вошел в нее впервые, и она вскрикнула от боли, но не оттолкнула…

Я тряхнул головой, отгоняя видения. Сейчас не время.

Мы дошли до реки. Здесь тихо, слышно только плеск воды да шелест листвы. Ивы склонились над водой, ветви касались поверхности. Пахло речной тиной, мокрой травой, какими-то цветами. Солнце пробивалось сквозь листву, играло бликами на воде.

Елизавета остановилась у самого берега. Стояла, глядя на воду. Плечи напряжены, спина прямая. Я встал рядом, на расстоянии шага. Молчал и ждал что будет дальше.

Она заговорила первой, не поворачиваясь:

— Я солгала отцу. Сказала, что еду к тетушке в Орел. А сама… сама приехала сюда. Искала тебя.

Голос ровный, но я слышал в нем напряжение.

— Как ты меня нашла? — спросил я.

— Из твоих писем. Ты писал о Туле, о мастерской на Заречной улице. Я приехала в город, спрашивала о тебе. Мне сказали, что ты сейчас работаешь в имении Баранова, строишь мельницу.

Она повернулась ко мне. Лицо бледное, под глазами тени. Видно, что дорога сюда далась ей нелегко. Но глаза… В них столько эмоций, что я не мог удержать взгляд. Смотрел на реку, на траву, куда угодно, только не на нее.

— Александр, — произнесла она тихо, и сердце сжалось от того, как она произнесла мое имя. — Я не могла больше ждать. Твои письма… они такие редкие, такие короткие. Ты пишешь о работе, о проектах, но ни слова о… о нас.

Я молчал. Что сказать? Что мои письма такие, потому что я пытался дистанцироваться? Потому что между нами тысяча верст, и я откровенно говоря, и вправду забыл о девушке после того, как мы расстались и втайне надеялся, что она забудет, выйдет замуж за кого-то из своего круга, князя или графа, и про меня останутся только воспоминания.

— Я весь погрузился в работу, — начал я медленно, подбирая слова, — ты знаешь, как это у меня бывает. И потом, честно говоря, я думал что ты… что между нами все кончено. Ты так далеко, в столице, рядом с императорским двором, а я тут, в глуши, заведую мастерской чуть больше собачьей конуры. Я не знал, что и думать.

— Кончено? — Она шагнула ближе, глаза вспыхнули. — Как может быть кончено то, что было между нами? Александр, ты… ты мой первый. Единственный. Неужели для тебя это ничего не значило?

Ну да, дурацкая отговорка, признаюсь. Я закрыл глаза, вздохнул.

— Значило. Конечно, значило. Ты… ты была удивительной, Лиза.