Путь занял столько же, сколько и на кухню. За эти десять минут я наконец успокоил свои юношеские мозги и привёл гормоны в порядок. Хоть тело у меня и двадцатиоднолетнее, но башка-то — сорокалетняя. А если взять общий возраст, то сорок семь.

«Так, сосредоточься. После Юли надо будет поговорить с нянечкой. Что-то здесь не сходится. Чуйка ноет, что всё не так, как кажется».

Мы вошли в допросную.

И тут же я отметил первое — зеркало. То самое, двухстороннее. Банально? Да. Работает? Всегда. Что в моём мире, что в этом.

Я даже не стал делать вид, что не понял: за стеклом сидят и наблюдают.

Глава охраны произнёс:

— Давайте вы начнёте. Она при мне может замкнуться. Всё-таки я человек рода.

И вышел.

Конечно, он оставил меня не из вежливости. Он просто хотел посмотреть, как я веду допрос. И насколько я вообще чего-то стою.

Ну что ж.

По сути он сказал «вы начали — вы и закончите»… будем заканчивать.

— Ну что же, начнём допрос, — я сказал это вслух больше для себя, чем для неё и повернулся к Юле.— Присаживайтесь. Я правильно понимаю: вас зовут Юля?

— Да, господин… всё верно.

Она опустилась на стул осторожно, будто тот мог вот-вот сомкнуть зубы. Лёгкое дрожание пальцев, сжатые плечи, взгляд, который метался между мной и столом, — классическая растерянность. И страх. Не животный, а социальный; такой страх испытывают люди, которые уже мысленно ждут удара и пытаются стать меньше, чем есть. Нижняя губа подрагивает, колени слегка сжаты — тело уходит в защиту.

Я невольно скользнул взглядом по помещению — не для эффекта, а чтобы самому напомнить, где мы находимся.

Кабинет был стандартным для допросов: ничего лишнего, чистые стены, массивный стол, плотные светильники под потолком. Стулья — тяжёлые, металлические, с закреплёнными на ножках кольцами для фиксации цепей. Не для пыток — для порядка. Обычная страховка, чтобы особо буйных допрашиваемых можно было пристегнуть, если потребуется. Сейчас кольца просто поблёскивали полированной сталью под её ногами, никак себя не выдавая.

Я на них даже не смотрел — но Юля успела. Глаза у неё дёрнулись вниз и тут же обратно. Вот откуда этот резкий скачок паники в эмоциональном фоне.

Отлично. Значит, кабинет работает на меня.

Я сел перед ней и чуть подался вперёд, фиксируя её внимание:

— Можно узнать, почему вы меня сюда позвали? — тихо продолжила она.

Вот тут и начинается самое вкусное.

В допросах есть один приём, который любят и новички, и старики: выбить человека из привычной линии поведения. Не грубостью и не давлением — а нелогичным вопросом. Детектору лжи на такое плевать, машинка анализирует биохимию. А вот работа живого человека — это паттерны поведения, которые никто не контролирует полностью.

Когда человек врёт — он сначала строит фразу, потом примеряет её в голове.

Когда отвечает честно на бессмыслицу — мозг просто выдаёт чистую реакцию: удивление, недоумение, растерянность.

И вот эти реакции я запоминаю лучше, чем имена.

Я чуть наклонился, взглянул ей прямо в лицо и спокойно спросил:

— Юля… какого цвета апельсин?

Глаза расширились. На долю секунды.

Именно это мне и нужно было поймать.

Честная, чистая эмоция: брови вверх, губы чуть раскрылись, дыхание сорвалось, потом выровнялось — мозг ещё не понял, что происходит.

А потом она выдала:

— … оранжевого?

И в голосе был вопрос, не утверждение.

Идеальная честная реакция.

Значит, теперь я знаю её эталон «правды»: микроослабление век, подбородок чуть вперёд, плечи расслабились на полсантиметра.

Запомнил. Буду сверять дальше.

— Отлично. Вы ответили честно. Теперь перейдём к настоящим вопросам.

Она уже не понимала, что происходит — и это было именно то состояние, которого я добивался: эмоции открыты, контроль ослаблен, защита сбита.

И теперь допрос действительно начинается.

В теории всё выглядело просто. На практике — как всегда через жопу.

В психологии, особенно оперативной, есть один нехитрый принцип: узнать, когда человек врёт, — куда сложнее, чем понять, когда он говорит правду. Это, кстати, не моя придумка. Ещё в моём прошлом мире один лысый профессор-психолог — фамилию я уже не помню, что-то из разряда Экмана или его коллег — расписал целый психотип поведения под такие случаи. Суть там была простая: ложь имеет сотни вариантов, правдивость — всего несколько базовых реакций. Поэтому и вычислять нужно не ложь, а именно чистую эмоцию правды.

Вот для этого и задаются идиотские вопросы уровня «какого цвета апельсин» или «сколько ног у слона». Да, звучит как цирк. Да, отдалённо напоминает работу детектора лжи. Но иначе — никак. Это не показатель непрофессионализма, это просто единственный способ получить эталонную реакцию, с которой потом можно сверять остальные.

Понимание поведения, считывание микродвижений, мимики, дыхания — я этим владел всегда. Это не выключается. Но когда дело доходит до допросов… там нужна точность. Если в обычной беседе я могу быть уверен в реакции человека на 80–90%, то здесь — это мизер. Мизер, который в допросе считается провалом.

Нас, в моём прошлом мире, натаскивали до состояния, когда ты должен быть уверен минимум на 95–98%. Иногда даже на все 99, когда речь идёт о серьёзных делах. Как они высчитывали эти проценты — я так до конца и не понял. Может, сами себе врали. Но принцип я уловил чётко: если нет абсолютного эталона «правды», ты рискуешь ошибиться.

Вот поэтому сейчас я и задал Юле этот идиотский вопрос про апельсин.

Я присел напротив Юли и дал себе пару секунд тишины, чтобы выстроить тактику. Работать приходилось вслепую: ни камер, ни досье, ни нормальной вводной о человеке. Меня просто закинули в допросную и сказали: «Разбирайся». Странно, словно хотят проверить мои способности.

Хорошо. Посмотрим, что я смогу получить из наблюдений самостоятельно.

Её манера сидеть сказала много. Колени сведены, ступни подтянуты под стул, носки обращены внутрь. Плечи чуть втянуты, подбородок опущен. Ладони сцеплены в переднике, пальцы напряжены, но не до боли. Это не поза защиты — это инстинктивная попытка стать меньше, когда человек попадает под прессинговый взгляд.

Её движения и походка я отметил ещё по пути сюда. Шла коротким шагом, наступая сначала на носок, а потом переносила вес на стопу. Шаг мягкий, упругий, временами сбивался, когда она нервничала. Корпус двигался вместе с ногами, но не в едином ритме. Руки прижаты к телу, жесты аккуратные, без резких углов. Такое я видел у тех, кто в детстве занимался танцами или гимнастикой.

Макияж лёгкий. Тени нанесены тонко, без плотного перекрытия складок, тон ровный. Ничего, что может скрыть мимику или погасить эмоции. И главное — нанесён не как у тех, кто пытается «держать лицо», а как у обычной девушки, собирающейся на смену.

Маникюр тоже дал свою информацию. Ногти короткие, однотонный бюджетный лак, местами чуть стёрты края. Форма подпиленная, но явно не салонная. Техника нанесения простая, другая, чем у той девчонки, что улыбалась мне на кухне. И если у той был более плотный карамельный оттенок, салонные ногти, то у Юли — аккуратные, но экономные. Характерная деталь.

Дыхание поверхностное. Вдохи короткие, выдохи чуть срываются. Ритм сбивается всякий раз, когда она поднимает взгляд. Это чистая физиология, нервная, не контролируемая.

Из всего этого складывалась понятная картина: передо мной — обычная девушка без профессиональной подготовки. Не боец, не обученный лжец, не человек, привыкший к допросам или контролю физиологии. Процентов на восемьдесят пять — так. Остальное оставляю под вероятность собственной ошибки.

Значит, работаем по простому пути. Самому мягкому. Честные реакции — лучший полиграф.

Я откинулся на спинку стула.

— Отвечаете только «да» или «нет». Ничего больше. Быстро.

Юля кивнула. Хорошо. Эталон честной реакции у меня уже есть.