Я начал.

— Вы работаете в доме Карловых?

— Да.

Чисто. Никаких микрозажимов.

— Вы младший обслуживающий персонал?

— Да.

Плечи просели на миллиметр — расслабилась перед честным ответом.

— Работаете здесь около месяца?

— Да.

Опять честно.

— Вы знаете, где кухня?

— Да…

— Где кладовая?

— Да.

Она уже вошла в ритм. Вдох — доля секунды паузы — ответ. Поведение ровное, честное, без контроля, идеально для базовой линии.

Я дал ей буквально секунду расслабиться — ровно достаточно, чтобы ослабить внутренний контроль.

И бросил:

— Вы причастны к краже котёнка?

— Д… — вырвалось на автоматике, но тут же, будто вляпавшись в собственную ошибку: — Нет! Нет, господин, я не крала! Я вообще не… я просто… я ничего такого не делала!

И вот здесь началось самое интересное — не во фразах, а в теле.

Она не «осеклась». Она сорвалась вперёд, как человек, который испугался не вопроса, а мысли, что мог оговориться. Пальцы вцепились в передник — не ради театра, а как у ребёнка, который ищет хоть что-то, за что можно зацепиться. Плечи дрогнули и чуть ушли назад — инстинктивная попытка отодвинуться от обвинения. Дыхание сбилось, коротко, резко — типичная реакция паники. Взгляд метнулся вниз — не от вины, а от ужаса, что она едва не призналась в том, чего не делала.

И главное — нет ни одного признака наигранности.

Минимально — ни один мускул не запоздал, движения не были построены логически, не было этого «пластикового» контроля дыхания, которое включают те, кого учили держать лицо.

Это была живая, честная эмоция.

Если она и врёт, то делает это так, как умеют единицы — те, кого готовят ломать людей. Но она не такая. Не тот психотип, не та биомеханика. Скорее наоборот: передо мной обычная, испуганная девчонка, которая сейчас едва не подстроилась под ритм допроса — и сама от этого охренела.

Я отметил это про себя:

Правда.

Она действительно не брала котёнка.

Тогда остаётся другой вопрос.

Я его задал сохраняя спокойный, ровный тон:

— Хорошо. Тогда объясните мне… зачем вы подменили банку? — и я кивнул в сторону той самой, лежащей у меня на столе. — Для чего вы поставили её на склад корма?

Я начал замечать, что она уходит внутрь себя, начинает замыкаться. Если сейчас дать ей полностью провалиться в это состояние — обратно её уже не вытащить. А допрос на таком фоне превращается в мучение, а не в инструмент. Значит, нужно говорить сейчас — пока она ещё держится на поверхности.

— Юля, — сказал я мягче, чем до этого. — Поймите одну вещь. Факт того, что вы подменили банку и поставили её на склад — он есть. Это зафиксировано камерами. На записи прекрасно видна ваша родинка. Здесь всё однозначно. Единственный верный шаг для вас — просто рассказать правду. Если вы не брали котёнка, значит, так и скажите.

Я перевёл дыхание и продолжил:

— Но меня сюда позвали не искать того, кто подменил корм. Меня позвали найти того, кто украл Феликса. И пока что единственный человек, который хоть как-то связан с этим делом и вёл себя странно — это вы. Я знаю, что вы не соврали, когда сказали «нет». Но мне нужно понять, что всё это значит.

Я увидел, как в её глазах что-то поменялось: страх остался, но к нему примешалось понимание — та самая эмоция, когда человек решается говорить, потому что уже загнан в угол.

— Как я могу к вам обращаться? — тихо спросила она.

— Роман.

Она кивнула — и начала.

— Господин Роман… У меня… сильно заболел кот. Сильно. И у меня почти нет денег. Я смогла одолжить немного на лекарства, антибиотики. Но ему ещё нужен был специальный корм… для мочевых каналов. Такой, который легче усваивается, мягче, чтобы ему не было больно. Поэтому… — она сглотнула, — поэтому я и пошла на это. Я украла корм. А когда получила аванс — решила подменить банку.

Я внимательно слушал, не перебивая.

— Когда я крала… банку пришлось выбросить. Я не могла вынести её целиком. Я вытаскивала корм по чуть-чуть, пряча под одеждой. Нас досматривают… поэтому банку мне пришлось выбросить. Я… правда не думала, что это кто-то заметит. Корм иногда списывают — у него срок годности быстро кончается. Кот же… Феликс… он не так часто болеет. Я не думала, что это вызовет такие проблемы. Поэтому… я и подменила.

Она говорила честно.

Абсолютно честно.

Линия её «правды» уже была у меня в голове: ритм речи, микродвижения, напряжение на вдохе, реакция глаз — всё совпадало. Ни одного признака лжи.

— Хорошо, Юля, — сказал я. — Тогда, может быть… вы что-то видели? Что-то необычное? Вы вчера были возле склада. Может, что-то показалось странным? Что-то связанное с котом?

Она заморгала, вспоминая.

— Н-нет… ничего. Правда… я вчера первый раз видела госпожу. Она… была злой. Очень злой. И шла куда-то быстро.

— Где вы её видели?

— Она выходила из комнаты Феликса.

Я это запомнил.

— Что ещё?

— Я… сегодня утром получала её одежду для стирки.

На этом месте я поднял голову.

— Одежду? Что-то заметили?

— Да… — она осторожно кивнула. — На внутренней стороне подола… был пушок Феликса.

— И? — уточнил я. — В чём странность? Она же была у кота.

— Госпожа очень… очень щепетильна к чистоте. Она ненавидит, когда одежда пачкается. Мы каждый её наряд отправляем в химчистку — каждый день. Нам даже выдали специальные перчатки… из какого-то материала… я не запомнила название… чтобы мы случайно не оставили ни затяжек, ни ворсинок. Она не позволяет нам прикасаться к вещам просто так. А здесь… — Юля чуть развела руками, — пушок прямо внутри подола. Много. Ненормально много.

И вот в этот момент меня накрыло.

Вот, что меня весь день тревожило.

Вот какой кусок не вставал в картину.

Слишком чистый дом.

Слишком много камер.

Слишком много охраны.

Слишком строгая хозяйка.

И при этом — исчез кот.

Слишком чисто для пропажи.

Я резко повернулся к зеркалу и поднял голос:

— Мне срочно нужно добраться до этого платья!

Хотя я уже все понял. Но дополнительно могу проверить. За стеклом что-то загудело, вероятно кто-то поднялся.

Я повернулся обратно к Юле:

— Спасибо. Что с вами будет — я не знаю. Может, штраф, может, выговор. Может, уволят. Я не могу здесь вмешаться. Но одно скажу точно…

Она подняла на меня глаза.

— Вы не крали кота, Юля.

И теперь я знаю, кто это сделал.

Я сидел в кабинете напротив княжны. Красивая, властная женщина: ухоженная, стройная, холодная. По отдельным деталям ей можно дать лет сорок с небольшим, но выглядит она максимум на тридцать. К таким просто так не подойдёшь. Даже в прошлом мире такие женщины меня напрягали — властью, уверенностью, дисциплиной, которой от неё пахнет, как от ледяного воздуха.

Она сидела за столом — длинным, дубовым, тяжёлым. Я — напротив, в удобном кресле. Взгляд от документов она не поднимала, и от этого внутри только сильнее росла нервозность. Напряжение буквально висело в воздухе. Мне толком ничего не объяснили, но всё уже было ясно.

Пока княжна перелистывала бумаги, у моей ноги тёрся чёрный котёнок с нелепой, мимимишной бабочкой. Засранец. Я посмотрел на него — и поймал себя на мысли, насколько же всё было элементарно. И как долго я сам себе мешал. Я и правда оказался сам себе злым Буратино.

Началось всё с момента, когда приехал Элисио. Я воспринял его слишком официально, слишком буквально. Он привёз дорогой артефакт, сразу перешёл к делу о неразглашении и клятве крови — и этим выбил меня из колеи. Первое дело — понятно: долгий кейс, не на час и не на день. А вот второе наоборот — ужатое по срокам. И именно там сыграли моя эйфория и юношеские гормоны. Спасибо им, блин. Они и подставили меня под первую, очень глупую и заметную ошибку.

Услышав, что камеры ничего не дали, я поверил. Вернее, не поверил — я видел его эмоции. Он не врал ни на грамм. И он вообще не тот человек, который сможет соврать мне в глаза — эмоции он не контролирует. Таких читать проще всего. Поэтому я просто… забыл про камеры.