— Ладно, птица, теперь и мне поработать нужно, — пробормотал я и рывком поднялся.

Проверил заряд в ружье, подтянул ремень, поправил папаху.

Дальше я медленно двинулся вдоль ручья, чуть в стороне от основной тропы. Ступал осторожно, выбирая места, где меньше сухих веток, вспоминая науку Якова. Сердце билось от охотничьего азарта. Тут промахиваться нельзя. До знакомого изгиба я дошел минут за десять.

Чем ближе был нужный поворот, тем я становился собраннее. Ветер дул в мою сторону, и это сейчас, конечно, на руку. Я первым почувствовал запах зверя. Осторожно раздвинул ветки и выглянул. Картинка почти полностью совпала с тем, что я видел сверху. У воды стоял крупный секач, рыл грязь у самого берега.

Чуть в стороне, на границе кустов, копошились три подсвинка, выбирая что-то из травы и листьев.

«Старшего мы трогать не будем, — мелькнула мысль. — Одного подсвинка мне за глаза.»

Я медленно поднял ружье, упершись прикладом в плечо. Прицелился в того, что стоял боком, ближе всех. Подсвинок был средней руки, килограммов двадцать пять — тридцать по моей оценке.

Я задержал дыхание, прицелился и нажал на спусковой крючок. Выстрел раскатился по балке. Несколько птиц взметнулись из соседних кустов. Секач дернулся, поднял морду, громко хрюкнул. Подсвинок, в которого я целился, перевернулся через голову, дернулся и затих. Остальные дружно дали деру в кусты. Секач еще секунду вслушивался, но, не найдя врага, ушел за ними, ломая ветки.

Я не стал дергаться сразу. Подождал с минуту, прислушиваясь, пока звуки, издаваемые семейством, не удалились полностью. Только тогда я вышел к добыче.

Подсвинок лежал на боку, пуля вошла чуть за лопаткой. Крови натекло немного.

— Извини, дружок, — тихо сказал я, наклоняясь. — Мне еда нужна.

Сначала я проверил, не шевелится ли еще, потом прикоснулся к его ноге и переместил того в свой сундук. Немного расплылось в глазах. Хорошо, что еще кровь не пошла носом.

Работать с тушей посреди тропы — так себе идея, поэтому я отправился на место своей стоянки. Вернулся к дубу налегке. Для начала — дело привычное: кровь. Я перерезал горло, и выпустил кровь на землю. Из нее, конечно, замечательную кровяную колбасу можно было сделать. Но сейчас совсем возиться не хотелось. Тем более у меня рядом попугай голодный прыгает.

Тушку я подвесил за задние ноги к толстой нижней ветке. Нож в руке сам нашел привычные линии. Вскрыл брюхо, аккуратно вынул внутренности, отделил то, что еще пригодится, остальное оттащил в сторону, подальше от стоянки.

Сапсан, дожидаясь своей доли, не отходил ни на шаг. Пытался по-разному намекнуть, что пора бы и рассчитаться с разведчиком. Прыгал по траве, дергая головой, то глядя на меня, то на тушу.

— Ага, — усмехнулся я. — Чуешь, мясо, Хан?

Я отделил кусочек еще горячей печени и положил на камень. Хан шагнул вперед, клюнул, проверил, дернул еще раз — и тут уже сомнений не было. Эту еду он одобрил. Птица увлеклась до такой степени, что почти перестала на меня смотреть.

Только иногда вскидывала голову и коротко вскрикивала, будто торопила: «Давай еще, не жалей!»

— Не наглей, Хан, — сказал я со смехом. — Себе тоже оставить надо, да и переедать вредно!

Но, если честно, видеть рядом живого сокола, который вот так берет мясо у меня из рук, было чертовски приятно.

«Вот у меня и появился боевой товарищ, — подумал я, — он мне и разведку заменит легко.»

Я разделал тушу, ободрал шкуру, разложил все по кучкам. Что в дело пойдет — отдельно, что хищникам — подальше от стоянки оставил. Пару приличных кусков порезал и отправил в котелок. Залил водой из ручья, добавил щепотку соли и сушеных трав, что Алена заботливо сунула с собой.

Пока мясо доходило, прикинул, что делать с остатками.

— Килограммов двадцать здесь точно будет, — пробормотал я, глядя на то, что решил спрятать в сундуке. — Дотащу.

Перед самым выходом к станице достану, так и появлюсь. И волки сыты, и у станичников лишних вопросов не появится. Я еще раз вызвал сундук и переложил в него большую часть приготовленного мяса. Для сапсана сделал отдельную «пайку». Из оставшегося свежего мяса, печени, сердца нарезал приличную кучу небольших кусочков и сложил их в кастрюлю. Она у меня еще из усадьбы Жирновского жила, жалко было бросать. Припоминаю, как на болоте из нее щи хлебал.

— Это твоя миска, Хан, — сказал я, ставя ее чуть в стороне от костра. — Голодным не останешься.

Сапсан, наевшийся печени, забрался повыше, на ветку. Сидел, нахохлившись, копаясь в перья. Похлебка в котелке наконец дошла. Я снял его с огня, дал чуть остыть и поел, не торопясь. Жирный, наваристый бульон, куски мяса. После такого дня ничего лучше и не надо, чтобы силы восстановить. Даже голова перестала напоминать о себе.

Посуду я сполоснул в ручье, остатки костей отнес подальше, чтобы ночью никто лишний раз ко мне не заглянул.

— Никуда я сегодня не пойду, — сказал вслух. — Ночуем тут, а утром — домой.

Солнце клонилось к горам, лучше выспаться, чем в темноте шлепать по балке с кабаньим духом вокруг. На ночлег я выбрал место чуть в стороне от дуба. В густых кустах нашел небольшое углубление, где меня не будет видно ни с тропы, ни издали.

Бурку разостлал на земле, сверху кинул одеяло, чтобы и мягче, и теплее. Костер я погасил полностью. Ружье положил рядом, так, чтобы рука сама его находила. Сапсан перелетел с дуба ближе и устроился над моим «лежаком», на ветке.

Пару раз встрепенулся, расправил крылья и притих.

«Хан, ты дежурный по лагерю!» — передал я мысленный образ птице, устраиваясь поудобнее.

Глаза сами закрылись почти сразу. День выжал меня досуха — охота, свистулька, полеты… Вырубился так, что даже сновидения не запомнил. А очнулся резко.

Первой мыслью было, что кто-то тычет меня пальцем в грудь. Тонко, настойчиво, прямо около сердца. Я замер, не открывая глаз. Ни шороха рядом, ни запаха. Зато свистулька под рубахой словно ожила.

Не вибрировала, не грелась — просто давила изнутри тихим однозвучным «тук-тук», которого, по сути, и быть не могло. Каждый такой толчок отзывался слабым покалыванием в груди.

— Понял, — прошептал я. — Это ты, Хан.

Я не стал вставать с бурки. Просто прикрыл глаза плотнее и попробовал также, как днем, «потянуться» к сапсану. Сначала ничего не вышло. Мешали шум ручья и редкий крик ночной птицы. Пришлось выровнять дыхание, сосчитать пару раз до десяти. На третьей попытке все случилось.

Мир внизу провалился, как если бы я шагнул с балкона или моста. И снова вместо тяжести собственного тела — легкость полета. Я чувствовал, как воздух скользит по крыльям. Слышал, как где-то далеко внизу шумит ручей. Солнце только-только выползало из-за гребня гор.

Низкое, красноватое, оно заливало все длинными тенями. Туман клочьями висел над балкой и вытягивался вдоль русла ручья. Вид сверху был потрясающим.

Где-то за спиной оставалась наша поляна с дубом. Внизу тянулась балка, уходящая вверх по течению. Сапсан не просто так поднял меня. Это я уже понимал. Я пробежался взглядом по окрестностям, стараясь не дергать «головой» лишний раз. И почти сразу заметил движение.

Верстах в трех выше по течению, где балка расширялась и выходила на более открытую местность, по тропе тянулась одинокая лошадь. Сначала это было просто темное движущееся пятно. Но стоило сапсану чуть снизиться, картинка собралась. Животное двигалось вдоль ручья, опустив голову. На ней сидел человек, вернее, висел — навалившись грудью на холку, держась в седле на честном слове.

Даже отсюда было видно, что он еле живой. На спине рубаха темнела неровным пятном, которое казалось почти черным. Сапсан сделал небольшой круг, давая мне оглядеться получше.

«Сходил за хлебушком!» — мелькнуло в голове.

Сознание вернулось в тело. Сначала была тяжесть, потом мелкая дрожь в руках, только после этого я открыл глаза. Рассвет пробивался сквозь листья. В груди почти не кололо.

— Принял, — выдохнул я. — Иду.