«Они что, невидимки, что ли, твою дивизию», — буркнул я.

Лег спать с тяжелыми мыслями. Схрон в овраге, пропавшие деньги, стрелок-чиновник — все это звенья одной цепи. И я, выходит, если не в центре этой паутины, то где-то очень рядом.

Завтра нужно будет пускать воду, а в голове одна дума: как размотать этот долбанный клубок с загадками.

Замазка схватилась. Мы еще раз прошлись по всей линии: проверили глиняные подставки, подсыпали песка с гравием, где яма вышла глубоковатой.

— Ну что, пробуем? — спросил Мирон, притопывая у ручья.

— Давай, — кивнул я. — Только сначала у двора глянем, чтоб ничего не разошлось.

Я махнул Проньке, тот встал у конца трубы. Мирон отвернул деревянную задвижку на желобе. Вода лениво пошла по доскам, потом, будто подумав, рванула веселее. Я прижался ухом к трубе — слышно было, как она шуршит по глиняному нутру, перекатывается, набирает ход.

— Идет, кажись! — крикнул я.

У двора Пронька пригнулся к выпуску. Сначала повеяло влажной прохладой, потом тонкой струйкой показалась вода, споткнулась на крошке глины, фыркнула — и вдруг как даст ровной струей в ведро.

— Ух, — выдохнул он, засмеялся по-мальчишечьи. — Пошла, Гриня, пошла родимая!

Дед крякнул от удовольствия, подал второе ведро. Аленка с Машкой выскочили из хаты, застучали пятками по крыльцу, ахнули. Машка сразу ладошки подставила — холодно, визжит от радости. Я стоял и ловил себя на том, что тоже улыбаюсь, как дурень. Струя была ровная, без рывков. Не напор, конечно, как из крана, но для всех присутствующих, включая, пожалуй, и меня самого, это уже было маленьким чудом.

Мирон сунул палец, кивнул:

— Чиста водица. Значит, нигде не сыпануло.

— Присмотрим пару дней, — сказал я. — Если не потечет и не сядет, значит, дело сделали на славу. А пока давай канаву щитами закроем.

Набрали еще ведро, и вода побежала дальше, в пруд.

С ним закончили возиться еще вчера. Сидор выровнял котлован, стенки подрезал ровно. Дно утоптали, обмазали жирной глиной, чтоб вода держалась, а по бортам Мирон вогнал лиственничные плахи. Сверху камнем обложили, чтоб не размывало. Получился прудок невелик: шага полтора на полтора, да по грудь глубиной. Самое то после бани — сигануть да голову окунуть. Ну и для полива тоже милое дело.

— Красота-то какая! Эх, а карасей бы сюда, Гриша, парочку — глядишь, развелись бы, — сказал Сидор, почесав затылок.

Я усмехнулся:

— Не выйдет, Сидор. Вода-то для бани будет, теплая да мыльная. Рыба в такой долго не проживет. Вымрет вся. Да и летом шибко жарко, а зимой и промерзнуть может. Для развода пруд большой надо. Но дури у тебя много, можешь начинать вон отсюда, — я махнул в сторону, — и до обеда.

— Как это? — удивился простой и наивный здоровяк.

И все рассмеялись такой немудреной шутке. Поняв, над чем все ржут, Сидор тоже загоготал.

— Ну, — протянул он, — зато нырять теперь как в ключевую. Хоть собирай соседей каждую седьмицу.

— Вот и соберем, — ответил я. — Как баньку доделаем, Сидор, я тебя так вениками отхожу, что из этого пруда в парилку зайти не сможешь.

— Спасибо, братцы, — сказал я станичникам. — Куда бы мы без вас.

— Да брось, ишь как все ладно выходит. Ты как энтот энженер тут командуешь, и не скажешь, что у самого еще и усы не растут. Да и мы столько нового узнали, любо-дорого, — улыбаясь сказал Трофим, и станичники его поддержали, похлопав меня по плечу. А дед, гордый, выпятил грудь и стал ус на палец мотать.

С баней тоже осталось немного доделок. Надо полок с лавками сделать, бочку для холодной воды купить, ну и с печкой что-то колдует там Ефим. Обещался на днях первый раз протопить.

Как говорится, раз пошла такая пьянка, я решил сразу сделать к бане небольшую веранду. Когда из предбанника выходишь — с нее сразу можно в пруд залезать. А так на ней и от солнца укроешься, и чай попить из самовара.

Мирон дал задание Сидору с Трофимом. Те принялись веранду размечать, таскать камни под лаги, на которые потом полы стелить станем. Заодно доски для нее тоже отбирали.

Мирон стал размечать стол на кухню. Я присел рядом, еще раз сверился с эскизами. Как Ефим с баней закончит, надо будет и в доме печь поправить. Трубу заменить на новую, что я из Пятигорска привез, всю чугунину поменять, ну и дымоход хорошенько от сажи очистить.

Что-то тупанул, раньше не загнал его этим заняться. Но я ведь в прошлой жизни не строитель. Больше по части ухо отрезать или из АКМа по басурманам пострелять. В общем, новую чугунную плиту на печь Ефим тоже скоро поставит — и будет красота.

В доме пахло свежей стружкой и хлебом. Аленка из печи вытащила два каравая, потом еще и пирог с ягодами. Обустраиваемся понемногу как надо. И дед довольный ходит. В таких условиях он и не жил никогда. На воду, что потихоньку наполняет пруд, по-моему, каждый час ходит смотреть.

— Мирон, — сказал я, — завтра пораньше начни кровати. Машка умаялась уже на полу спать.

— Понял, — кивнул он. — А стол к воскресенью, даст Бог, сколочу.

Заглянул Сидор — весь в глине, морда в полосах от пота, довольный, как конь.

— Копанец твой, Гриша, не зря рыли, — запыхтел он. — Пруд держит. Если дожди ударят — не должно размыть, отвод по трубе пойдет. Уже побежала вода под откос к ручью.

— Ладно, Сидор, — похвалил я. — Завтра с утра глянем еще раз все стыки на трубах — и добре.

Сели ужинать во дворе. Дед хлеб крошил, покрякивал, рассказывал, как в молодости порой таскали воду с дальнего колодца, по две версты, а тут, мол, из трубы. Аленка молча слушала, улыбалась глазами. Машка уже клевала носом, уткнувшись мне в плечо. Мирон, пережевывая, глянул на улицу поверх плетня:

— Опять кто-то шаркает, — сказал негромко.

— М-да, — ответил я, подливая кваса. — Кому-то неймется, видать.

— Ляжем пораньше, — сказал я деду. — С утра работы опять по горло.

Легли. За стеной шептались девчонки — двери между комнатами Мирон еще не поставил, слышимость отличная. Я уже начал дремать одним глазом, когда где-то у ворот собака гавкнула. Открыл глаза, осторожно, чтоб не скрипнули половицы, соскользнул с постели, сунул за пояс револьвер, босиком вышел на крыльцо.

Темно. На небе тучи, луна почти не светит. Ветер качнул петлю на дверце. Я, пригибаясь, мягко ступая, дошел до калитки. Улица пустая. Только на углу у лавки Кострова мелькнула полоска света — будто кто-то прикрыл свечу ладонью и тут же задул. Я задержал дыхание и стал вслушиваться.

Уловил тонюсенький свист. Раз. Пауза. Еще один. Похоже на условный знак — свой–чужой.

— Ну-ну, — сказал я себе одними губами. — Гуляй, гуляй.

Постоял еще немного, пока ноги не начали мерзнуть, и вернулся в дом. Револьвер положил под подушку. Сон пришел не сразу. В голове крутились мысли: Лещинский с бумагами, следы у ворот, схрон, деньги… В какой-то миг провалился и отключился.

Утром я вскочил от истошного крика петуха. Умываться пошел к нашему пруду — струя чистой воды продолжала бежать ровно. Сам копанец уже наполнился до максимальной отметки, и излишки стекали под угор.

Дед вышел на крыльцо, засмеялся, увидев, как я обмываюсь и фыркаю. Аленка ведро наполнила, Машка присоединилась ко мне, повизгивая.

Поели наскоро и с Мироном двинули в сарай — глянуть доски и договориться, что первым будем делать. Дальше занимались делами — их еще непочатый край.

В полдень по улице прошелся Лещинский — чистый такой, в сером сюртуке, со своей рукой на перевязи. Остановился у ворот, как будто случайно, глянул во двор — вроде ни на ком взгляд не задержав, но я почувствовал его нутром.

— С водой справились? — сказал он вежливо, даже будто приветливо.

— Справились, — ответил я так же. — Дело не хитрое.

— Порядок — он в мелочах, — сказал, улыбнулся и пошел дальше.

— Важный какой гусь, — тихо сказал Трофим.

— Угу, — отозвался я. — Поглядим на этого селезня.

Под вечер с Мироном устанавливали стол. Еще шлифануть его надо да маслом каким покрыть — и будет отлично. Дед Машке из обрезков деревянную куклу вырезал, она прыгала от счастья. Казалось бы — живи да радуйся. Но чуйка покоя не давала.