Он поднимает на меня удивленный взгляд.

— В смысле?

— В прямом. Ты будешь всю жизнь бегать за ней, как спасатель, и вытаскивать ее из очередного запоя? Как ты думаешь, что случится раньше - Юля одумается и снова станет примерной матерью или однажды случится что-то страшное, что ты себе потом никогда не простишь?

— Она мать моего сына, Пчелка, - он хмурится. - Я не могу ее просто… бросить.

— А она - смогла, Саш, - отрезаю я. - Она бросила - тебя, сына, себя. Она сделала свой выбор. Почему ты должен расплачиваться за него своим покоем? Своей жизнью? Жизнью своего ребенка?

В его глазах - боль, растерянность, усталость.

И жалость. Дурацкая всепрощающая жалость, которая тянет его на дно вместе с ней. Потому что он чувствует себя виноватым за все, что с ней происходит. Типа, если бы смог ее полюбить, то все было бы по-другому. А мне с каждым разом все тяжелее держать себя в руках и не вывалить ему в лицо, что она стала вот такой потому что очень хотела быть в очередной раз выше всех, потому что ради этого связалась с мразью. Потому что дала этой мрази себя пережевать и выплюнуть.

Наверное, я бы сказала… если бы была уверена, что Сашку эта правда исцелит, но пока мне кажется, что она только сделает ему больнее.

— Григорьев, послушай, - говорю я, наклоняясь к нему через стол, стараясь придать голосу оттенок правильной холодности. - Ты сейчас в слабой позиции. Пока вы женаты, ты можешь забирать Кирилла, когда захочешь. Но рано или поздно суд вас разведет и тогда твой сын будет с ней. Ты уже подумал, что будет потом? Будешь ждать ее разрешения, чтобы увидеть собственного сына? Надеяться, что она в адеквате когда Кирилл остается с ней?

— Пчелка, если бы все было… так просто, — морщится Сашка. Физически ощущается, как ему неприятен этот разговор, потому, что без моей «помощи» он кое-как гоняет от себя эти мысли. - Я просто не знаю, что делать, ладно? Это ты хотела услышать?

— Я знаю - бороться. Готовиться к войне, Саш. Прямо сейчас.

— К какой войне?

— За опеку, Саш, - вижу, что его лицо после моих слов вытягивается, но все равно продолжаю. - Ты должен лишить ее родительских прав. Или, как минимум, добиться того, чтобы суд определил место жительства Кирилла с тобой.

Сашка смотрит на меня так, будто я предложила продать душу дьяволу.

— Лишить ее прав? Это, блять, не правильно.

— А оставлять семилетнего ребенка с пьющей, нестабильной матерью - это правильно? - Я повышаю голос. - Саш, проснись! Речь не о твоих чувствах к ней, а тем более не о твоей вине. Речь о безопасности твоего сына. Ты должен думать в первую очередь о его интересах!

— И как ты себе это представляешь? - Сашка начинает заводиться, потому что я задела его за живое. Отлично, там, где врубаются эмоции, перестаю работать привычные защиты. - Я приду в суд и скажу: «Она пьет», она херовая мать, отдайте сына мне»?! Кто в это поверит, Майя?

— А ты сделай так, чтобы поверили. - Смотрю на Сашку в упор, не давая отвернуться, заставляя смотреть в мои глаза, хоть ему наверняка не нравится та Майя, которую он сейчас перед собой видит. - Начинай собирать базу. Прямо сейчас. Каждый ее срыв, каждый раз, когда ты забираешь от нее грязного и голодного ребенка - все это нужно фиксировать. Справки из поликлиники. Показания соседей. Записи твоих звонков. Все, что может стать доказательством. Ты должен быть готов. Потому что, когда начнется суд, Юля устроит спектакль, выставив тебя монстров, а себя - несчастный овечкой. тебя в монстра. А именно так и будет, Саш, ты прекрасно это понимаешь. И если у тебя не на руках будет неопровержимых фактов, ты проиграешь.

Я замолкаю. В ресторане по-прежнему играет тихая музыка, звенят бокалы.

Но за нашим столиком - ледяная тишина.

Саша смотрит на меня. Долго. Внимательно.

Тепло в его глазах медленно тает - отмечаю это с безэмоциональной отстраненностью.

Мне даже не больно от этого, потому что «правильно» и «приятно» очень редко ходят рука об руку. Я делаю все это не из мести Юле - чихать я на нее хотела, тем более, что она сама прекрасно с этим справляется. Я хочу чтобы эта бесконечная агония единственного человека, к которому я еще могу испытывать теплые, пусть и дружеские чувства, прекратилась.

И я не дам Юле тянуть за собой на дно их обоих.

Даже если это будет стоить мне вот этого Сашкиного взгляда - как на чудовище.

— Я тебя не узнаю, Пчелка, - Он морщится. Моргает, смотрит снова - и никак не понимает, почему напротив сидит все еще вот это холодное существо, а не его старая подруга. - Как будто разговариваю с юристом по бракоразводным процессам, честное слово.

— Если бы у тебя был такой юрист, Саш, все бы это дерьмо давным-давно закончилась, и ты и сын были бы в безопасности от истерик одной пропащей истерички.

— Майя, просто… замолчи. - Сашка выставляет вперед руку, как будто хочет оттолкнуть мое присутствие. - Что с тобой, Пчелка? В кого ты… превратилась?

Его слова - как пощечина. Чувствую, как краска бросается в лицо.

Но я не отступаю, потому что под чутким руководством Форварда я почти разучилась это делать.

— Та Пчелка выросла, Саш, - каяться и отматывать назад я не собираюсь, тем более - корчить из себя ту, которой больше нет. - Однажды она открыла глаза и увидела, что в этом мире жалость и сантименты - непозволительная роскошь. И что пока ты жалеешь людей - они выжидают, пока ты оступишься, чтобы добить.

— Она этого не сделает, - сопротивляется Сашка.

Бесит невероятно. Да, возможно он не в курсе всех подводных камней нашего с Юлей «рабочего романа», но нельзя же быть таким… мягким.

— Ты помнишь ту Юлю, которой больше нет, Григорьев, - говорю я, уже совершенно потеряв интерес к десерту, к которому даже не дотронулась. - И чем скорее ты поймешь, что имеешь дело с совершенно другим человеком, непредсказуемым и крайне токсичным, тем скорее ты поймешь, что я правда. И что разорвать этот замкнутый круг можно только одним способом - даже если он тебе не нравится. Ты должен думать в первую очередь о себе и о сыне. А Юля - без пяти минут твоя бывшая жена, Она - балласт, Саш.

Григорьев морщится, откидывается на спинку стула, как будто ему вдруг стало слишком мало воздуха между нами. И отвращение в его взгляде, которое он изо всех сил пытается замаскировать, лично для меня все равно слишком очевидно.

Да плевать, боже.

— Да, Саш, можешь сколько угодно быть хорошим, добрым и думать, что один правильный поступок перечеркнет годы дерьма, но рано или поздно тебе придется повзрослеть. Нравится тебе это или нет, но Юля - гребаный балласт. И если ты не отрежешь этот канат сейчас, он утянет тебя на дно вместе с ней.

Дорога домой после ужина с Сашей тонет в густой, тяжелой тишине. После моего монолога, Сашке позвонила няня, а потом к разговору о Юле ни один из нас возвращаться не захотел. Мы сделали вид, что все ок: болтали о погоде, о планах на выходные, о новом фильме, который оба не смотрели. Мы говорили обо всем и ни о чем, и эта вежливая, пустая болтовня звучала громче, чем крик.

Сашка подвозит меня до самого подъезда. Прощальное «еще созвонимся» звучит натянуто. Я смотрю, как его машина растворяется в темноте, и чувствую не облегчение, а смесь раздражения и ощущения правильности каждого сказанного ему слова.

Я не узнаю себя. Та женщина, которая сидела напротив Саши и холодным, ровным голосом, как хирург скальпелем, препарировала его боль, давая безжалостные, прагматичные советы… это все еще я? Точно? Или та, другая, которую Павел Форвард старательно из меня лепит? Она, безусловно, успешная, умная и идеальная.

И бонусом - совершенно бесчувственная. Или это ни черта не бонус, а побочный эффект?

Поднимаюсь в свою старую, скоро уже бывшую квартиру. Здесь все еще пахнет мной и хоть часть мебели я успела продать, здесь все еще достаточно уютно. Хотя я все рано уже чувствую себя здесь гостьей.

Нужно заканчивать с переездом. Эта мой спасательный круг - простое, понятное, механическое действие. Когда можно ничего не думать и не чувствовать, а просто делать.