— Я тоже не знаю ни адреса, ни телефона… — озадаченно потер лоб Стас. — Но место, где он живет, показать могу. Это единственный целый деревянный дом на окраине, а на соседней улице — супермаркет с таким большим переливающимся сердцем на вращающейся платформе. Безвкусица, конечно, но как особая примета и ориентир — очень даже хорошо!

— Ой, сердце я знаю, — обрадовалась Ева. — Вечером схожу, поищу.

— Одна? А можно мне с тобой? — вдруг спросил Стас. — Там место не очень безопасное. На старика при нас с Лавой пытались напасть, представляешь? Наркоманы какие-то или вроде того. Не стоит тебе одной туда соваться.

— Ой, — повторила Ева и похолодела при мысли, что та женщина спокойно повела ее ребенка в такое место. — Да, одной, наверное, страшно будет…

— Готов сопроводить, — слегка поклонился искуситель.

— Спасибо, — тут уже Ева покраснела по-настоящему. Нет, нет и нет, не будет она ни на что надеяться! Но если он сам предлагает быть ее телохранителем — пускай. Увидит, что она независимая и не так уж в нем заинтересованная.

— А можно нескромный вопрос? — Стас наклонился к ней поближе.

Ой. Ой. Ева растерянно замерла, еще не зная, что это за вопрос, но уже боясь, что ляпнет в ответ что-то неподходящее.

— Если тебя биологическая мать бросила в роддоме, зачем ты с ней сейчас общаешься?

Уфф, напугал даже. Ева расслабилась и искренне ответила:

— У меня родители умерли, других близких родственников нет. Я совсем одна, Стас. Одной с маленьким ребенком тяжело. А она почему-то привязалась к внучке, ходит, помогает. Мне ведь выбирать не приходится, очередь за забором не стоит, чтобы облегчить мне быт и дать немного свободного времени. Поэтому я с ней душевно не сближаюсь, но общаюсь. По необходимости.

— А почему ты не вышла замуж за отца ребенка? Извини, это совсем нескромный вопрос, да?

— Он оказался игроманом и бил меня, — выпалила Ева, забыв, что хотела придумать что-нибудь более… загадочное. Вспоминать было неприятно, но на лице Стаса она увидела сочувствие и какое-то особое внимание.

— Какой подонок, — прокомментировал он. — Я бы убил того, кто поднял на тебя руку.

Ева опять зарделась. Чтобы сменить тему, спросила:

— Во сколько мы идем к старику?

— Давай сразу после работы. Я посмотрю на картах этот супермаркет и этот дом и поедем на моей машине.

Стас поднялся (Еву слегка опахнуло уже знакомым ароматом его туалетной воды) и открыл дверь кабинета. По коридору шла Маргарита, для которой было вообще несвойственно заявляться на работу ни свет, ни заря. При виде Стаса она сухо кивнула и даже не остановилась. Нет, этот день определенно должен стать лучше, чем вчерашний!

Ева попыталась сосредоточиться на маньяке, но безумное воображение уже подсказывало, что завтра суббота, а это самое время для свидания. Парк, кино, кафе, прогулка на теплоходе… «Успокойся, — велела себе Ева. — Ты ведешь себя очень глупо». Но остановиться не могла. Если еще окажется, что этот старик ей не посторонний человек… Какой интересной и непривычно счастливой может стать жизнь!

Лава старательно мыла пол в старой церкви вместе с двумя какими-то женщинами средних лет. После ночевки в остывающей бане, в чистой собственной одежде, с надежным средством связи, она чувствовала себя максимально хорошо, учитывая обстоятельства, и даже могла бы что-то напевать, если бы вокруг никого не было. Анна Валерьяновна за ужином предложила ей для ночевки свой домик, но Лава почтительно попросила оставить ее в бане: ночи уже не холодные, ей ничего не нужно, кроме подушки и одеяла, а стеснять кого-то в собственном доме ей стыдно. И она готова помогать во всем, что скажут.

— Тогда завтра разбужу в шесть часов, — предупредил отец Алексий. — Я был зван к протоиерею, но он отменил встречу и приедет сам — посмотреть, как у Илии Пророка на прошлой неделе волонтеры расчистили территорию. Нужно и в Покровском храме навести чистоту, вдруг зайдет.

— Как скажете, батюшка, — скромно наклонила голову Лава.

Сильно же Леша был разочарован, когда оказалось, что она не задымилась на пороге церкви и не забилась в падучей. Смотрел внимательно, даже со страхом, будто ждал в ней каких-то серьезных перемен. По примеру других добровольных помощниц батюшки Лава перед входом перекрестилась, поклонилась и переступила порог, глядя Леше прямо в глаза. С трудом удержалась, чтобы не подмигнуть ему. Она же еще вчера сказала, что ни Лава, ни Валентина не возражают помогать в церкви, раз батюшке это нужно.

Отец Алексий…

Она ведь тогда навестила его один раз в больнице. Просто поговорить, без можжевельника и бергамота, без свечей и ритуалов.

Как он был красив в убогих обшарпанных стенах палаты… За одну эту удивительную красоту, а еще больше — за то, что он сам ее не сознавал, — Лава была готова простить ему половину того, за что других бы просто растерзала. Вот Герман всегда знал, что он красавчик, и нес свою привлекательность свободно и небрежно. А Леша никогда не понимал, насколько он хорош: высокий, белокурый, худощавый, гармонично сложенный, с пушистыми золотистыми ресницами вокруг темно-серых глаз. Здесь, в больнице, измученный и потерянный вид добавлял ему беззащитности и какого-то трогательного очарования, а заношенная казенная серая пижама была недостойна этих поникших плеч. Хотелось прикасаться к нему, гладить эти волосы, эти впалые щеки с едва заметной щетиной, проводить пальцем по тревожным бровям, напряженным, как крылья ласточки в полете. Все в ней рвалось обнять его, утешить…

— Леша, как ты себя чувствуешь? — спросила она самым светским тоном, на какой была способна, чтобы хоть с чего-то начать. Они сидели в коридоре на длинном ряду скрепленных друг с другом стульев, и ей очень хотелось взять его руки в свои, но он не делал попытки к ней потянуться. Как чужой. Что ж… Разве она не сама все для этого сделала?

— Мне лучше, — ответил он без всякого выражения. — Я был на краю и чуть не умер. И за спасение так и не сказал тебе и Герману «спасибо»…

— Не надо, — остановила она. — Ты был не в себе, не понимал что делаешь. Просто забудь, как страшный сон.

— Я не могу, — он перешел на шепот и поежился, будто ему было холодно. — Когда я вспоминаю, что видел тогда в саду…

— Это были галлюцинации, — перебила она.

— Нет, раньше! Это не были галлюцинации, — Леша помотал головой. — В ту ночь… Ты что-то делала с Настей… Она страшно кричала… От твоих рук шел дым…

— Это тебя испугало?

— Сначала нет, — признался он. — Я ничего не понял. Но потом ты обернулась, и я увидел твои глаза и выражение лица… Ты была не ты…

— Леша, — Лава глубоко вздохнула. — Это была я.

— Лава, но это значит, что ты… колдовала?

Она молча кивнула.

— Ты не хотела меня видеть, я почти не спал… А потом пришел к тебе снова и увидел тебя обнаженную, с черными крыльями, с красными искрами из глаз, с твоих губ на грудь и на живот текла кровь, и у тебя были клыки… — скороговоркой перечислял он. — Ты будто бы приподнималась над землей и готова была впиться мне в горло зубами…

— Леша, не надо! Ты заволнуешься, тебе станет хуже…

— Не станет, — он опять покачал головой. — Я ничего с собой не сделаю больше. Мне того ужаса хватило, когда чувствуешь, что жизнь тебя покидает, воздуха нет, вода тяжелая, страшная, и тело так боится умирать, бьется в агонии, а сделать ничего не может… Лава, я ведь здесь все переосмыслил. Как жил, во что верил… Я не буду программистом. Я пойду в духовную семинарию. Вы тогда с братом на реке не тело мое спасли, а душу. Поэтому если есть молитва, которая может тебя исцелить, я найду ее и тоже спасу тебя.

— Спасибо, — устало сказала она. Ему двадцать, а говорит так, будто прожил целую жизнь! А всего лишь один раз увидел ее настоящую и не смог вынести… — Но я просто пришла сказать, что нам больше не нужно встречаться. Я не изменюсь, Леша. Я такая родилась и ничего не делала, чтобы такой стать. Бывают разные странные люди: кто-то альбинос, кто-то шестипалый, у кого-то фотографическая память… Вот и все…