Тоненький мостик остается за спиной. У ворот места чуть больше, можно сесть. Впрочем, желания отдохнуть нет: сейчас он ошибется, Лабиринт переродится, и он переродится вместе с ним – целый, невредимый, полный сил.

Волчьи клыки нетерпеливо стучат. Как раздражает этот звук! Когда-то он пробовал добраться до тех челюстей — думал, будто в черепе может скрываться секретный механизм или тайный ход. Тщательно простукивая ворота вдоль и поперек, куда только мог достичь, все искал потайную дверь. Ничего.

Если на первых воротах ошибиться невозможно, то на вторых ошибка ничего не значит. Большинство поражений встречаются именно на вторых воротах.

Сначала казалось, что украшение пути содержит скрытый намек или подсказку, но после тысяч ошибок пришлось признать, что это не имело никакого отношения к секрету ворот. Декорации выбирались произвольно.

Впрочем, можно попробовать. Почему бы нет?

– Дьявол.

Пол исчезает из-под ног. Ворота загораются огненной картой, рогатая фигура смахивает гигантскими черными крыльями, кровавое небо плачет пламенным дождем.

... Ни клинок, который он должен вогнать себе в сердце, ни мертвое пустырь Потустороннего не пугало его. Однако вид здания, к которому вывела аллея мертвых деревьев, заставил Савку вздрогнуть. Собравшись с силой, он двинулся внутрь приюта.

Готовился к встрече с Кнуром, однако там был другой — багряноглазый, насмешливый, в дорогом костюме, каждый раз менявший цвет, когда моргаешь глазами. Хозяин курил коричневую папиросу в длинном костяном мундштуке, небрежно сбрасывая пепел на дубовый паркет. Струи ароматного дыма вырывались из ноздрей, разлетались змейками под потолком роскошного кабинета, гадились между антикварной мебелью, ныряли к фарфоровым вазам прошлых эпох, обнимали античные статуи из голубоватого мрамора, прятались в скважины позол. Кнур не имел и десятой доли такого богатства!

Вдруг он понял, что замазал драгоценный ковер грязными ногами. Кнур за такое упущение бил нещадно.

– Старые привычки умирают неохотно. Не так ли, Савко Деригор?

Гаад знал о джуре все, но это не помешало ему засыпать юношу вопросами. По совету учителя Савка отвечал честно.

Потом появился сверток – Гаад бросил его на пол, и древний свиток завертелся сам собой. Перед глазами Савка промелькнули подписи первых характерников, их джур, их преемников, поколение за поколением, десятки, сотни, тысячи подписей, сначала кириллицей, потом латинкой, расплывчатые и красные, они текли пестрой рекой пожелтевшей бумаги, и тот остановился, и тот остановился — и Савпин остановился — и Савпин остановился — и Савпин остановился — и Савков остановился — и Савков. удара себе в сердце. Пустое место впитало кривенькую подпись из порезанного пальца.

Бандита из него не получилось – будет характерником.

Под Гаадом хохот свиток исчез.

– Хочешь напоследок сыграть? — вспыхнули багровые глаза.

— Почему бы и нет, — дерзко ответил Савка.

Когда уже нырнул по ту сторону и познакомился с самим дьяволом бояться уже нечего...

Ветер.

Беспрестанно бьет в лицо, дергает за одежду, режет глаза, вытачивает слезу за слезой. Лицо немеет; приходится наклоняться вперед и прикрываться изогнутым локтем. Стены, на этот раз кирпичные, а на самом деле такие же гладкие, как всегда, не защищают. Пусть куда повернет, куда пойдет — ветер всегда будет бить прямо в лоб.

Чем быстрее идешь, тем сильнее становятся встречные порывы. Если сорваться на бег, то шквал ударит так, что опрокинешься. Приходится ползти черепашьим шагом, изредка приподнимая голову, чтобы торопливо окинуть взглядом путь.

Он прошел вторые ворота. Бывает.

Третья и, когда очень сильно повезет, четвертая – вот где настоящее сито, из которого он всегда летит к началу, а Лабиринт перерождается. За все эти бесчисленные попытки до последних ворот он доходил один раз, и до сих пор не простил себе упущенного шанса, хотя сознавал собственную невиновность: все зависело от счастливого случая.

Ветер стихает, когда он подходит к воротам. Бродить по Лабиринту в поисках другого выхода бесполезно. Есть только ворота. Костные глазницы встречают багровыми шарами огня.

Бозна-сколько раз он срывался, бил руками и ногами, разбивал голову, умолял, молился, каялся во всех грехах и грязных помыслах, всячески унижался и обещал что-либо за освобождение...

Лабиринту безразлично. Он может никуда не уходить, ничего не угадывать. Лабиринт не требует и не подгоняет. Времени здесь нет, смерти также, сзади и впереди — бесконечность.

Он решает попробовать удачу.

- Колесо удачи.

Со скрежетом, от которого закладывает уши, ворота разрываются поделенной пополам картой. За ней крутится гигантский, как солнце, диск, резной таинственными символами, вспыхивающими золотом.

...Кротко сияет солнышко.

За прошедшие годы столица изменилась, но оставалась его родным городом. Савка с наслаждением нырнул в забытый шум запыленных улочек, полных вечно спешащих людей, в стук копыт и тарахтение экипажей по брусчатке, в крики газетчиков и чистильщиков обуви... Он оставил город беспризорным воришкой-драконом, который бросил воровку-дракона, который бросил воровку-дракона, который бросил город бездомным; любого случая, а вернулся молодым сироманцем, который стыдился своего прошлого. Его новые знакомые шагали рядом в черных кунтушах, чересы сверкали новыми клямрами, и люди учтиво расступались перед их шайкой — не как перед вооруженными преступниками, а как перед волчьими рыцарями. Чудесное чувство!

На родных улицах хотелось мечтать о будущем, о величественных подвигах и званиях есаулы — самого молодого есаулы в истории Серого Ордена. На пальце тяжело поблескивал золотой перстень, тот самый, что он когда-то мечтал похитить, а приобрел (с почтенным поклоном от того же охранника в придачу).

— Как тут гноем шныряет, — скривился Гнат брезгливо. – А еще столица!

— Во Львове такого они не встретишь, — серьезно кивнул Ярема.

— Светлейший господин, вы с тем Львовом уже обручились, или пока не решились признаться? — поинтересовался Савка, раздраженный шпильками галицкого высокомерия.

Северин хохотнул, а Филипп еще раз натянул маску к переносице. Крепкий орешек! Таких развеселить труднее, чем сбросить лунное иго.

За углом несколько нищих просили милостыню. Савка отвел глаза, когда заметил однорукого юношу — лицо его обрезкло, под глазами опухли пиацкие синяки, но мрачный взгляд из-под лба остался прежним.

Омелько поднял щербатую глиняную кружку, тряхнул, прохрипел:

— Господин характерник, бросьте ряд несчастной увечье...

Пальцы бессознательно дошли до карманов, схватили пригоршню монет, бросили щедро, словно откуп за благосклонность судьбы. От такой милостыни Омелько улыбнулся, лицо сразу помолодело, и Савка ушел, пока бывший друг не успел узнать его.

— Что случилось, Павлин? Привидение увидел?

Перед глазами качался пустой засученный рукав грязной рубашки.

– Да, – криво усмехнулся Савка. — Призрак прошлого.

Все молодые нищие работали с разрешения Кнура

иначе до утра нахал не доживал...

Темнота.

Под ногами хрустит песок, его звук — единственное доказательство движения. В густом мраке свободное пространство и стены не отличаются; надо идти наощупь, долго и медленно искать дорогу на перекрестках, ругаться в тупиках, возвращаться, чтобы наугад попробовать другой незримый путь.

Он ненавидит тьму. Лабиринт наказывает ею за угаданные ворота, высасывает силы, водит кругами... Омелько, учитель, Северин, Игнат, Ярема, Филипп приходят из-за спины.

— Жалкое посмешище.

– Зачем ты хочешь выйти? Здесь тебе и место!

— Твоей характерной грамотой можно только подтереться.

– Наконец-то мы сдышались тебя!

– Лабиринт? Ты даже сдохнуть не можешь, как полагается.

– Не стоило тебе рождаться.

Он молча отмахивается от химер, растворяющихся во мраке.