Убитые есаулы. Серебряные шары. Срубленные дубы.

Я наблюдал, как третий удар стал роковым. Я наконец отомстил Соколу, отомстил другим изменникам. Я посвятил последней воле Мамая почти двести лет, и выполнил ее... Надеюсь, он простит мне поругание над могилой — видит Аллах, я не хотел, чтобы это случилось.

Вот такова моя история.

Вы, господа, последние друзи проклятого Ордена, который никогда не должен был существовать. Такова правда. Хотите – верьте, хотите – нет.

За окном уже рассвет... Я видел немало рассветов с этой башни. Смотрел на город, восставший из одного хутора. Смотрел на горку с телом моего единственного друга. Смотрел на пройденный путь.

Отец ошибался. Он должен был завещать не поиск бессмертия, а продолжение рода... И тогда жил бы в новых потомках.

Не было бы множества жизней, потерянных моим братом. Не было бы поколений, проклятых соглашением Мамая. Кто мог бы подумать, что смерть одной любимой женщины приведет к стольким трагедиям?

Поначалу я жил поиском. Затем я жил местью. Зачем жить теперь? Я не знаю. Напыщенно считал себя мудрецем... А на самом деле ничего не знаю.

Я все думал о встрече с братом, но вы опередили меня. На отмеченном поцелуем мой глаз видит яркие крошки красной пыли. Я узнаю родную кровь, и радуюсь гибели жестокого честолюбца Мехмеда. Люди не созданы для бессмертия!

Совесть моя нечиста, но сейчас на сердце удивительно легко... Впервые, когда умер мой единственный друг.

Слышите шаги? Похоже, у нас гость.

Проигрыш. Вихрь. Головокружение.

Вокруг росли стены: толстые, непробиваемые, глубоко укоренившиеся в каменный шершавый пол, тянулись верхушками к молочному небу, с еле слышным стуком сходились без всякой щели, перерождая Лабиринт заново.

Он оглянулся: как обычно стена. Гигантская, гладкая, незыблемая. Каждая попытка начиналась с тупика. Он не плакал и не свирепствовал, даже разочарования не испытывал — чувства давно сгорели, а их угли едва тлели под пеплом всеобъемлющего безразличия.

Итак, новая попытка.

Лабиринт блистал непорочной чистотой. От сплошного белья кололо в глазах. Он двинулся вперед, разбивая тишину шагами.

Поворот, развилка, направо, налево, прямо... Вскоре путь преградят черные ворота с волчьим черепом посередине. Ее размеры удручают: одни клыки на черепе длиной со взрослого человека. Ни один таран не пробьет эти монументальные ворота, ни одна пушка не уничтожит ее.

Чтобы пройти дальше, нужно правильно отгадать. Если повезет семь раз подряд, то за последними воротами будет ждать выход из Лабиринта.

Выход!

Единственная мечта. Единственная цель. Единственный смысл.

Недоступный выход.

Двадцать два уникальных врат, семь из них образовывали произвольную последовательность, которая менялась каждый раз после вихря перерождения... Во всем мире не соберется столько нравов, чтобы отгадать семь ворот подряд. Лабиринт – бесконечная ловушка.

Но он все равно пробовал. И пробовал.

Пробовал.

И пробовал.

При его приближении пустые глазницы черепа загораются багровым сиянием. Первые ворота легкие, с ними никогда не ошибаешься, будто Лабиринт подыгрывает, притворяется твоим сообщником, подтасовывает — стремится, чтобы ты взбодрился и шел смелее... Чтобы вскоре насмешливо разлететься вдребезги и забросить тебя в начало.

Волчий череп дрожит, словно в лихорадке. Стучат клыки на пожелтевших челюстях.

- Дурак.

Стены Лабиринта трясет от оглушительного хохота. Ворота летят паклей разорванной карты, шут танцует, его остроносые туфли и колпак оглушительно звонят бубенчиками.

...Как ни пытался вспомнить родителей — ничего не получалось. Словно он всегда жил в большом холодном доме с другими детьми, которыми занимался Кнур. Шепотели, будто Кнур получал от города несколько дукачей ежемесячно на содержание детей, однако в приюте свободной была разве что ночлег на полу: пищу надо заслужить, а одежду каждый искал себе сам.

– Интересно, где сейчас моя мама? — размышлял Савка.

Омелько посмотрел на него мрачно и принялся обрывать малину.

- Собирай, пока хозяев нет.

У Кнура работали все: малыши воровали еду и всевозможные безделушки, старшие — кошельки и драгоценности. Старших питомцев отпускали на свободную жатву, где они сбивались в банды, что кастетами и ножами делили между собой столичные улицы. Кнур пользовался большим уважением среди горожан, потому что никто не хотел оскорблять благодетеля, который меньше чем через сутки мог созвать армию головорезов.

— Вкусная малинка, — Савка набивал рот больше, чем бросал в ведро. – Ты чего не ешь?

– Мяса хочу, – буркнул Омелько.

– А я хотел бы узнать, где моя мама, – завел свою Савку.

– А я хотел бы никогда не рождаться.

Так они и подружились — веселый болтал и мрачный молчун. Вдвоем обносили огороды по всему правому берегу Днепра, вихрем пролетали столичными базарами и лавочками, кошмарили уличные торговки и сонные рыбаки. Искусные, стремительные, вьющиеся, они знали каждый лаз в каждом заборе. Кнур, довольный их успехами, решил применить таланты ребят там, где они могли достичь настоящих высот.

И это было легче, чем тянуть сладости из лотка! Особенно в толпе на многолюдных праздниках. Любимым местом Савковой охоты стала опера, где по вечерам толпились богачи в дженджуристых костюмах, громко хохотали, болтали о спектаклях и актерах, и никогда не смотрели под ноги. Савка с Омельком крутились, словно в чужом саду, срезали спелые кошельки и исчезали быстрее, чем их замечали. На чужие деньги приобрели то, чего украсть не могли: сшитые на заказ костюмчики. Умылись, причесались — и теперь у оперы сновали не уличные сопляки-разбойники, а вежливые юные панычи, на которых о воровстве никто и подумать не смел.

Савка с Омельком, вдохновленные успехами, придумывали название своей будущей банды, но не могли прийти к согласию: один хотел «Бриллиантовых соколов», другой — «Кровавых ножей». Быстро согласовали, какой магазин обчистят первым: выбор пал на ювелирный салон, куда не пускали даже в обновках, потому что тамошний охранник имел хорошую память на лицо. Савка мечтал о золотом перстне-печати, Омелько — об инкрустированном жемчугом крестике. Они фантазировали о знаменитой будущей, независимой от Кнура, и рассуждали, кого еще пригласить в ряды своей шайки.

— Слышал о Тарасе?

— Какому шляхтичу руку отрубил? – Савка фыркнул. — Пусть бы сначала воровать научился.

— Научился раньше нас. Карманы чистил мастерски. Просто не повезло, – нахмурился Омелько.

– С нами такого не случится, – отмахнулся Савка.

В тот же вечер он достиг рукой за набитым кисетом, чьи тугие круглые стороны обещали состояние... Как же жаль будет делиться такой королевской добычей со скрягой Кнуром! Правило первое: всегда плати наставнический процент.

Савка то ли не заметил, то ли не обратил внимания на три скоба — тот толстый кошелек завладел его вниманием.

– А ну не занимай!

Запястье сдавило тисками. Омелько бросился прочь. Правило второе: всегда беги, когда кумпана схватили с поличным.

Савка съежился. Или отрубит руку, или позовет сердюков... Одно хуже другого. Пропал!

– Ловкий ты воришка, – на удивление, мужчина улыбался.

— Да я ловчее!

— Извините, — пробормотал Савка.

Неужели повезло? Неужели он наткнулся на одного из блаженных, какие только...

Затмение.

Небо истекает кровью на угольно-черные стены. Густая лоза трещин ползет по полу, разбрасывает гроздья пройм, откуда клубится млистное ничто — надо следить за шагом, ведь падение в дыру считается ошибкой.

Под красным куполом под кожу вползает тревога. Трещины под ногами размножаются, проймы расширяются. Когда-то он ложился на край этих ям и смотрел вниз... Никого. Ничего. Бескрайняя тишина серого тумана. Сколько бы ни кричал, никто не отзывался.

Туманные оспины пожирают пол. Кое-где она исчезает, путь обрывается над пропастью - приходится возвращать на последнее развилку. Уменьшается места для ног; когда за поворотом произрастают ворота, от дороги остается тоненькая полосочка. Раскинув руки, словно канатоходец, он уверенно шагает над озером тумана. Когда-то после нескольких шагов он летел в объятия мерцающей пропасти... Теперь это стало простеньким развлечением.