— Всё, что нужно для полного счастья, — в тон ей ответил я и предложил, — так что прошу к нашему шалашу.

Фаина Георгиевна посмотрела на меня насмешливым взглядом, но, тем не менее, прошла в мою комнату и уселась за стол.

Я достал из шкафа портвейн и разлил его по хрустальным стаканам, которые вытащил из серванта, из мулиного резерва, порезал колбасу, сыр, хлеб и выставил всё на тарелках на стол.

— Прошу вас, Фаина Георгиевна! — я подсунул ей стакан с вином поближе.

— Ого! Да ты гедонист, Муля, — оценила хрусталь Фаина Георгиевна, поднесла стакан к лицу, посмотрела сквозь хрусталь на лампочку, понюхала портвейн, кивнула.

— « Люблю — хрусталь бесценный и старинный, обычаи невозвратимых дней, благоприятны старые картины и старое вино душе моей…», — улыбнулся ей я.

— Гиппиус, — узнала Фаина Георгиевна и задумчиво пробормотала, — Зинаида Гиппиус. А ты изменился, Муля.

— Это всё тот носок. Он был волшебный, — сказал я, мы чокнулись и выпили просто так, без всякого тоста.

— А неплохо, — Фаина Георгиевна взяла с тарелки бутерброд и принялась медленно, со вкусом жевать. — Не португальский, конечно же, портвейн, но и так совсем неплохо. Вот и аппетит появился. Значит, живая. Пока ещё живая.

— Вы давно уже увековечили себя, Фаина Георгиевна, — сделал абсолютно правдивый комплемент я. — Так что живой вы останетесь навсегда. Люди будут вас помнить.

Фаина Георгиевна тяжко вздохнула и потянулась за вторым бутербродом. Я разлил портвейн по стаканам опять.

— Ну, и что из того? Что из того, что меня народ любит? Есть ли у меня счастье⁈ Нету! Я ведь социальная психопатка, понимаешь, Муля? — вздохнула она, когда мы опять чокнулись и выпили, — Эдакая комсомолка с веслом. Мне запросто можно памятник из бронзы отлить во весь рост, с веслом, в красных труселях и в пионэрском галстуке.

Она хохотнула собственной шутке, а мне стало грустно.

— Я прожила длинную и нелепую жизнь, Муля, — продолжила она, — Глупо так прожила. Кто, кроме моей Павлы Леонтьевны, хотел мне добра в театре? Кто мучился, когда я сидела без работы? Никому я не нужна, Муля. Все эти режиссёры… они снисходительны, они улыбаются, кивают, и даже аплодируют… но в душе они все ненавидят меня. Я всю жизнь бегала из театра в театр, искала, искала, но не находила. Хороших ролей мне никогда не давали. И это всё. Личная жизнь тоже не состоялась. Сейчас ролей тоже не дают, в театре застой… гнию заживо, Муля.

— Какие ваши годы, Фаина Георгиевна, — дипломатично ответил я.

— Да что ты понимаешь! — возмутилась она, — я уже такая старая, что помню ещё царя! Мне уже пятьдесят пять, Муля! И если мне иногда и дают сейчас роли в театре, то играю я там только старух. Только старух!

Я не стал ей рассказывать, что в моём времени женщины вполне ещё рожают и после пятидесяти, и старухами себя совсем не считают. Наоборот, танцуют, исповедуют ЗОЖ, путешествуют, заводят молодых любовников и живут себе полной жизнью в своё удовольствие.

Вслух сказал совсем другое:

— Но ведь можно же было добиваться ролей? Быть настойчивой. Если бы вы только захотели…

— Может и можно было, Муля. Но вот не хватало мне самой малости — подлости. Поэтому вот так всё получилось. Жизнь прошла, а я понимаю, что героиней мне не быть…

— Но ведь можно играть в театре…

— Да где же играть⁈ Кто мне что даст⁈ Ты пойми, Муля, сегодняшние театры — это идеологическая барахолка спектаклей… Клоака! Это уже давно не театр, это дачный сортир какой-то, с покосившейся дощатой дверкой, через которую видно каждую жопу! Кладбище несыгранных ролей! Все мои лучшие роли сыграли другие люди…

— Но это всё можно изменить, — осторожно сказал я, — и изменить всё совсем нетрудно…

— Да если бы я знала, как изменить, разве я бы прожила такую жизнь⁈ — рассердилась актриса. — Вот совсем недавно прочитала в газете: «Великая актриса Раневская»…

Горько засмеявшись, она пододвинула бутылку к себе, и сама разлила остатки нам по стаканам:

— Стало так смешно, Муля. Великие живут как люди, а я живу бездомной собакой, хотя есть отдельная квартира, с удобствами… Мне легче жить тут, в коммуналке, чем там, у себя… собакой одинокой живу я, и недолго, слава Богу, осталось….

— А давайте на спор, Фаина Георгиевна? — предложил я. — Я разработаю для вас специальную программу. Назовём её, к примеру, «Программа успеха». Вы будете следовать ей и получите главные роли. Хоть в театре, хоть в кино. Причём любые роли в любой постановке и у любого режиссёра! Положительный результат я гарантирую.

— А ты такой фантазёр, Муля, — хихикнула она, прямо как пятиклассница, — если бы это было возможно… Я бы сыграла Ефросинью Старицкую! Или даже леди Макбет!

— Это вполне возможно! — продолжал настаивать я.

Но она мне явно не верила, потому что уступчиво сказала:

— Ох, Муля, я не люблю всех этих соплей в сиропе. Так что жалеть меня не надо. Всё есть, как уже есть…

— Вы мне не верите, — обиделся я, в голове после портвейна зашумело.

Она встала и сказала:

— Ладно, пойду я, Муля. Поздно уже. Завтра хочу с утра сходить в театр Моссовета на пробы. Авось в этот раз повезёт, хоть и не верю я больше в это…

— Фаина Георгиевна, — завёлся я. — Как мне доказать, чтобы вы мне поверили? Что сделать? Я ведь реально могу помочь вам!

— Можешь? — хитро склонила голову набок она и стала похожа на сороку, — ну, так докажи, что можешь. Возьми хоть ту же… да хоть бы и Ложкину! Несчастная, обиженная на всю жизнь старуха. Вот и помоги ей изменить свою жизнь. А я посмотрю. Если у тебя получится — я готова!

Она опять хихикнула и, пожелав мне спокойной ночи, ушла к себе.

А я остался сидеть за столом перед опустевшей бутылкой из-под портвейна.

Ложкина, говорите? Да я таких Ложкиных в моей прошлой жизни десятками перековывал…

Согласно мнению лучшего в мире специалиста по манипуляциям, который живёт на покрытой черепицей стокгольмской крыше, есть три способа укрощения домомучительниц: низведение, курощание и дураковаляние.

Но как приступить к курощанию человека, который давно махнул на себя рукой и ничего хорошего от жизни больше не ожидает, а всё человечество считает врагами? Тут есть сразу два варианта. Первый — мощный гипноз (желательно привлечь сразу группу гипнотизёров, чтобы уж наверняка). Второй — попытаться переубедить этого человека, изменить его мировоззрение и заставить страстно возжелать изменений.

В случае с Варварой Ложкиной, мне казалось, оба эти варианта были абсолютно бесперспективны.

Поэтому пришлось выбрать вариант номер три. В народе он называется «нога в двери». Существует такая уловка-манипуляция, когда на первом этапе просишь человека выполнить твою, вроде как пустяковую, просьбу. Просьба должна быть крайне лёгкой в исполнении и совершенно необременительной (это главное условие!). В общем, чтобы человеку сделать это было совсем не сложно. И вот он делает. И потом чувствует себя по отношению к просящему покровительственно: ведь именно он помог вам, именно он вас выручил. То есть его эмоции сдвигаются из отметки «равнодушие» в сторону «покровительство». Эмоции уходят «в плюс», пусть пока и небольшой, но с ними уже дальше работать проще.

Итак, прямо с утра я терпеливо дождался, когда Варвара Ложкина выйдет из своей комнаты, и придав своему голосу мягкие, обволакивающие нотки, сказал ей:

— Варвара, можно вас попросить?

— Чего-о-о? — смерила она на меня недобрым подозрительным взглядом.

— Помогите мне, пожалуйста, — с доброжелательной улыбкой попросил я и показал старую Мулину рубашку, — я вот вроде как пришил пуговицу, но оно отчего-то всё перекосилось. А что не так — не пойму. Можете исправить это хоть немного?

Она задумалась и сразу не отказала.

— Я очень на вас рассчитываю, мне ведь больше и попросить некого, — я закрепил вербальный посыл ключевой фразой-триггером, сунул ей рубашку в руки и торопливо ретировался, пока она не пришла в себя и не передумала.