— А какую тебе надо? — удивился я: рядом находилась полка с всевозможными дрелями и прочими приспособами. Были даже с электрическими моторчиками.

— Самую громкую! — с решительным видом сказал Жасминов трагическим голосом.

— Зачем? — я был окончательно сбит с толку.

— Чтобы сверлить! — словно откровение свыше сообщил Жасминов.

— Я понимаю, что дрелью сверлят. Зачем тебе самому сверлить понадобилось? Попроси вон Герасима, пусть прибьет гвоздями тебе всё, что надо. У него и свой инструмент есть… А за чекушку он ещё и поубирает за собой.

— Сам хочу… — поморщился Жасминов.

Видя моё недоумение, вздохнул и понизил голос:

— Там же эта появилась… Полина Харитоновна. Ну, Лилина мать… Такая, я вам скажу, некультурная женщина, простигосподи! — он машинально перекрестился, потом, очнувшись, смущённо взглянул на нас с Зинаидой, и на всякий случай отдал пионерский салют.

— Она же вечером телевизор включает. Громко. С новостями из колхозных полей. Про агрономов всяких и надои молока. Я уже не могу так больше! Сил моих моральных слушать это нету!

Я удивился: прошел всего один вечер, а у него уже сил нету. Что будет дальше?

А вслух посоветовал:

— Если вы дрелью сверлить по вечерам будете — она участкового приведёт. И будет права. У них ведь ребёнок дошкольного возраста.

— А что же делать? — горестно всплеснул руками Жасминов и пригорюнился.

— Нужен патефон, — посоветовал я, — включайте ей по вечерам, к примеру, Шаляпина.

— А если участкового приведёт?

— Скажете, что репетируете роль к выступлению. Кроме того, ставьте классику. Можно патриотические песни. Про Родину и счастливое детство, — порекомендовал я. — Это тоже не запрещено.

— Спасибо, Муля! — просиял Жасминов и унёсся в направлении отдела музыкальных инструментов и техники.

— Ну, давай, удачи тебе, — кивнул я ему в спину, а сам, с Зинаидой на буксире, пошел платить в кассу за примус.

И только расплатившись за примус, когда я уже был в бакалейном отделе и выбирал кофе, обратил внимание, что с Зиной творится что-то непонятное.

— Что-то случилось? — не выдержал я.

— Это же Жасминов! — ошеломлённо выдохнула Зина и посмотрела на меня круглыми блестящими от восторга глазами, — Орфей Жасминов!

— И что? — не понял я.

— Ты его знаешь! — это был не вопрос, а утверждение.

— Ну да, — равнодушно кивнул я, рассматривая кофе, — соседи мы с ним, по коммуналке…

В общем, все мы рано или поздно совершаем непоправимые жизненные ошибки. Они ещё называются — роковые ошибки. Которые потом вылазят нам боком. Но в тот момент я не придал этому никакого значения.

А зря…

Когда я вернулся домой, держа в руке авоську с хлебом, колбасой и сыром, а второй любовно прижимая к груди новенький блестящий примус, в квартире был локальный апокалипсис. Орали на кухне. Причём орали так, что аж стёкла дрожали.

Пока меня не увидели и не втянули, я тихонечко прошмыгнул в свою комнату. Установил примус на почётное место на столе (пока так, а дальше что-то более приемлемое придумаю), переоделся и начал думать, чем бы его эдаким заняться, чтобы скоротать этот скучный вечер.

Телевизора у Мули не было, да и спектр программ вряд ли бы меня удовлетворил. Поужинал я в столовой возле магазина (спасибо Зине, отвела), так что есть не хотелось. Спать тоже вроде как было ещё рановато. Оставалось сидеть и пялиться в окно. Но там темнело и рассматривать особо было нечего (да и днём, кроме старых дощатых сараев в два этажа и ржавой сетки, рассматривать было нечего).

Я глянул в шкафу — из книжек у Мули был только томик стихов о Родине, школьная хрестоматия для внеклассного чтения по литературе за девятый класс и потрёпанная брошюрка о профилактике брюшного тифа.

Мда, а Муля у нас, оказывается, тот ещё читатель. Вот интересно, чем он обычно по вечерам тут занимался?

Моему, перегруженному информацией, мозгу жителя двадцать первого века, было скучно просто так сидеть в комнате, и я решил сходить на кухню. Всё равно мусор пора бы уже вынести. Заодно и посмотрю, что за война там происходит.

А на кухне была жара, как в пустыне Намиб в августовский полдень. Не в буквальном смысле слова, а образно, конечно же. Сцепились, как обычно, Варвара Ложкина и Белла. На сейчас к ним добавилась незнакомая мне пожилая женщина. Путём нехитрых вычислений, я сообразил, что это, очевидно, тёща Григория из деревни уже приехала и наводит теперь тут порядок.

А ситуация на кухне, тем временем, всё накалялась.

— Дура! — не своим голосом орала Белла.

— Сама дура! — в ответ кричала ей теща Григория. — От дуры слышу!

— Козлиха уродская! — надрывалась Ложкина, размахивая лопатоообразными руками. — Ослиха вифлеемская!

— Здравствуйте, товарищи женщины! — вежливо поздоровался я, зайдя на кухню.

Дамы на секунду утихли, а потом дружно развернулись ко мне:

— Вот он! — заверещала Ложкина, некрасиво тыкая указательным пальцем с жёлтым обгрызенным ногтем на меня. — Это он всё придумал! Муля вифлеемский!

— А вот на тебе, Муля, раз так! Выкуси! — тёща Григория подскочила ко мне и сунула мне фигу прямо в лицо. Немного подумала, и сунула ещё и вторую.

Она была ещё не сильно старая, лет эдак чуть за шестьдесят, с хвостиком. Но это не старая по меркам моего мира. А вот для этого времени она даже сама себе казалась древней старухой. Тяжелая работа в деревне, годы лишений во время войны, стрессы — всё это наложило отпечаток на её внешность и внутренний мир. И выглядела она лет на восемьдесят. Если не больше. Впечатление усиливала одежда: тёмный «вдовий» платок, блёкло-серая глухая одежда.

— Что случилось, девушки? — не удержался я, — женихов делим?

Вместо того, чтобы разрядить обстановку, моя невинная шутка, только всё усугубила. На меня полился такой отборный поток брани, что прямо ой. Краем глаза я заметил Герасима, мудро забившегося в угол и старавшегося особо не отсвечивать.

— Так в чём суть проблемы? — наконец, рискнул спросить я, когда страсти чуть поутихли.

— График готовки на кухне меняем, — коротко проинформировала Белла и прикурила от конфорки.

— Иди на улицу кури, курва старая! — моментально заверещала тёща Григория. — Здесь ребёнок живёт, и он не должен дымом дышать!

— А когда твой зять курит, так чем ребёнок дышит? — парировала Белла и демонстративно выпустила той в лицо струю дыма.

— Ах ты ж, сучка! — взвилась тёща Григория и добавила несколько настолько непечатных эпитетов, что я понял, почему бедняга Григорий предпочёл неделю дежурить в ночную смену на заводе, лишь бы не ночевать дома.

— Сучка вифлеемская! — свирепо подтвердила Ложкина и для аргументации стукнула кулаком о кулак.

— Что за шум, а драки нету? — на кухню вышла Фаина Георгиевна и укоризненно посмотрела на разбушевавшихся женщин.

— Да мы это… разговариваем тут… — забормотала тёща Григория и торопливо ретировалась. Варвара Ложкина предпочла исчезнуть без слов, а Белла просто улыбнулась, кивнула и тоже ушла.

На кухне остались только мы и Герасим. Как я теперь уже сообразил, Герасим опять был пьян в хламину и, что здесь происходит, осознавал совсем смутно.

— Хорошо ему как, — кивнула Фаина Георгиевна на соседа с нескрываемой завистью. — Вот оно, истинное блаженство!

— « Напрасно мы, Дельвиг, мечтаем найти в сей жизни блаженство прямое: небесные боги не делятся им с земными детьми Прометея…» — процитировал я известного классика и усмехнулся.

— Евгений Боратынский. Золотой век русской поэзии, — вздохнула она, выбросила какой-то мусор в мусорное ведро и грустно добавила. — Золотое время давно ушло, Муля. А нам приходится жить здесь и сейчас. Иногда мне тоже хочется вот также напиться в хлам, лишь бы не смотреть на всё это,

— Так в чём проблема? — закинул удочку я, — у меня есть неплохой портвейн. И докторская колбаса. И хлеб. Вопрос только в хорошем собеседнике.

— Джентельменский набор, — с озорным видом усмехнулась она и грустно покачала головой.