Но нет, не стоит. Пока они здесь дергаются, надо оббежать стороной, вернуться в дом, добить раненых, забрать Олю и бежать куда глаза глядят! Лишь бы двое волкодавов не помешали...

Мужчина в широкополой шляпе не спеша снимает с плеча ружье. Крестится, и в ответ крайнебо загорается рассветом. Человек готовится к стрельбе; все остальные борзые замирают.

Катя не обращает внимания. Она слишком далеко, скрыта между травами и кустами, глаз не способен ее заметить.

Оля! Дочка! Ты меня слышишь? Я возвращаюсь за тобой!

Волчица бежит, мужчина в шляпе стреляет.

Далекий выстрел не касается ее — волчица несется, стремительная и недостижимая, далеко рычат беспомощные волкодавы, прыткие ноги уносят, отрываются от росистой травы и несут над облаками в солнечные объятия, она летит выше, касается звезд, а потом силы вдруг уходят. она останавливается, падает в большие теплые ладони — мамины ладони! — и не успевает расстроиться, услышав далекую песню, в которой узнает любимую колыбельную. Родная мелодия звучит, близится, окутывает спокойствием, успокаивает боль, Катя удобно мостится, а рядом с ней сладко спит спасенная из погреба Оля, ее лоб незаоблаченный, носик тихо посапывает, губки едва улыбаются, и Катя ложится у дочери в темноту.

 Теплыми летними вечерами, когда дыхание ночи пробуждало звезды, Лина выходила во двор, не спеша ходила грядками, касалась уставших солнцем трав, вдыхала сырое благоухание. Выбирала несколько подходящих ее настроения и острым ножом, которого всегда держала при себе, срезала несколько стеблей, а затем заваривала их в кипятке. Садилась с горячим кружкой на крыльце и медленно отхлебывала, заедая свежей медовой сотой. Это было блаженное время тишины и покоя, когда она не вспоминала о дне прошедшем и не думала о дне грядущем — все заботы и заботы временно исчезали, война и раненые оставались за пределами плетня, а мир сжимался до уютного подворья, чье уединение нарушал хи. Перевальцем дыбял Хаос, вертелся в ногах, мигал глазами, а потом улегся на любимое место, свернувшись пушистым клубочком тьмы, — этот молчаливый ритуал свидетельствовал о признании Лины и ее права хозяйничать здесь.

В эти мимолетные минуты ведьме хотелось почивать в благовониях трав, ласкать на языке сладость меда, созерцать дымку на закате и наслаждаться вечером без всякой мысли... Но непрошенные воспоминания срывали солоноватой печалью вечных вопросов: а если бы все сделалось иначе б?

Отец умирал в болезненной туберкулезе, и вместе с ним умирало благополучие семьи. Опухшими от слез глазами жена и трое дочерей смотрели на угасание единственного кормильца, наблюдали, как недуг превращает крепкого козарлюга в немощного чехлика, как кожа его желтеет, утончается, напивается на острых выступах костей, поставили множество свечей за здоровье не могло помочь плачевному превращению.

В конце концов Лина, средняя дочь, не выдержала. Рано утром выскочила из хаты, помчалась через росистую леваду, чтобы никто не увидел на дороге, приблизилась к хижине, которую раньше наблюдала разве что издалека, — наведывалась сюда с ребятами посмотреть на ведьминое хозяйство, а когда ведьма выходила на течь метле гналась.

Лина осторожно подошла к калитке. Минуту собиралась на силе, а потом решительно ступила во двор. Прищурилась в ожидании уроков или другой ловушки для незваных гостей, но ничего не случилось: земля не проглотила, молния не ударила, ноги не усохли... Лишь черный, как смола, гревшийся на солнышке котик вытаращил на нее вырла и недовольно зашипел. Лина показала ему язык. Дверь дома приоткрылась, и оттуда вышла черноволосая женщина.

– Доброе утро, – поздоровалась Лина.

Впервые увидела ведьму так близко. Но была гораздо моложе, чем казалось издалека... И очень красивой.

– Твое личико знакомо, – хозяйка приблизилась, склонила голову и задумчиво потерла подбородок. - Вспомнила! Ты — пакостная девчонка из той шайки, которая любит подглядывать за мной.

В другой раз Лина бросилась бы подальше, но сегодня только виновато склонила голову:

– Да, я за вами подсматривала. Простите. Но я не пакостна.

- Посмотри-ка на меня, - приказала ведьма, и девочка мигом послушалась. — Какие у тебя хорошие глаза!

– Глаза ведьмы, – Лина закусила губу. — Так постоянно говорят... И дразнят из-за того, что они разного цвета.

- Это от куцего ума, - презрительно фыркнула ведьма.

- Как тебя зовут, дитя?

– Лина.

– Я – Соломия.

– Вас все в Старых Садах знают.

— Примем за комплимент, — Соломия взглянула на котычка, и тот перестал шипеть. – Ты пришла ко мне в затруднении. Что случилось с отцом?

Откуда ты знаешь? И действительно ведьма...

— Чахнет от чахотки.

– Опиши симптомы, – приказала Соломия.

– Прошу?

– Расскажи, как именно он болеет, – объяснила ведьма. — Какая болезнь с виду. Что у него болит, что мучает.

Лина принялась перечислять: с чего все началось, чем лечили, как продолжилось... Соломия вздохнула.

– Когда так обильно кашляют кровью, я бессильна, – она покачала головой. – Недуг продвинулся слишком далеко.

От этих слов Лина умерла.

– Почему ты не пришла раньше?

– Мать запретили, – Лина моргнула глазами, пытаясь прогнать слезы.

Зря она так долго медлила. Труска!

– Но ты все равно пришла. Напомни-ка, кто твоя мать? Ответила.

— Вот голова кобылицы!

Затем Лина узнала, что когда-то ее папа заглядывался на Соломию. Взаимности не нашел, что не помешало матери возненавидеть весь ведьмский род до кончины.

— Неужели ничего нельзя сделать? – переспросила Лина. – Пожалуйста!

Она так надеялась на помощь ведьмы!

– Я могу облегчить страдания твоего отца, – ласково ответила Соломия. — Мне жаль, но жить ему осталось недолго.

Папа умер через несколько дней. Его била лихорадка, окровавленные постоянным кашлем губы растрескались, восковые глаза созерцали недостижимые живым дали. Он не ел, не пил, не разговаривал и отошел ночью.

Соседи твердили, что на все боли божьи. Пытались убедить то ли сокрушенную семью, то ли самих себя. Лина смотрела на остывшее тело, принадлежавшее когда-то сильному и веселому отцу, который был способен подбросить ее вверх одной рукой, смотрела неотрывно — и обвиняла в его смерти свою нерешительность. Мать причитала, рвала на себе волосы, а на кладбище, когда гроб в могилу спускали, чуть не бросилась следом, с трудом удержали. Потом застыла и торчала неподвижно, даже щепотку земли не бросила. На поминках сидела, равнодушная ко всему, что кормить ее пришлось насильно.

Пока мать не пришла в себя, ее место заняла старшая сестра Мотря. Лина воспользовалась этим, чтобы посетить Соломию во второй раз.

- Мне жаль, - сказала ведьма вместо приветствия.

Черный котик за ее спиной выгнулся дугой и зашипел.

- Я пришла...

– Знаю-знаю, – перебила Соломия. — Что скажет твоя мать?

– Скажет много плохих слов, – признала Лина. – Но сейчас она сидит и ничего не делает. Сестра думает, что это вы ей такое сделали.

— Конечно, когда в жизни случается что-то скверное — значит, сделано, — вздохнула Соломия. — И всегда виноватая ведьма! Зачем тебе такая судьба, Лина?

Она готовила ответ заранее.

– Не хочу видеть, как умирают на моих глазах. Хочу научиться лечить! Смотреть в глубь людей. Понимать вещи, о которых другие не задумываются. Научите меня, госпожа Соломия!

Соломия размышляла несколько секунд.

– Ты мне нравишься, девчонка. Я согласна, но надеюсь, что ты поймешь цену моих знаний, и немедленно вернешься к старой жизни. Договорились?

– Да, – кивнула Лина, упорно убежденная в своем решении. – Благодарю вас!