И для аргументации я обезоруживающе улыбнулся и развёл руками.

– У нас не планировалось опрос всей семьи Бубнова, – моментально влез толстопузый, – кроме того, мы планировали поговорить только с Надеждой Петровной.

– Считайте, что я уполномочен нею, – опять улыбнулся я и спросил зрителей, – вы же не возражаете, товарищи? Позволите мне, как сыну, сказать пару слов тоже?

– Говорите! – закричала со своего места Зинаида Валерьяновна.

Её возглас подхватило ещё несколько человек, но поддержка оказалась вяленькой.

Мда, не только у Раневской проблемы с нетворкингом. Придётся с Мулиным отчимом поработать тоже. Иначе, я смотрю, он тут надолго не задержится. И научные регалии ему не помогут.

Но пауза затянулась, поэтому я сказал:

– Товарищи! Что мы сейчас обсуждаем? Я не совсем понял. В чём суть вопроса? Что Модест Фёдорович симпатизирует такой красивой и умной аспирантке?

Все взгляды моментально скрестились на Машеньке. Она вспыхнула, но спину держала ровно.

А я продолжил:

– Уверен, что любой половозрелый мужчина его поймёт и одобрит.

– Товарищ Бубнов, мы сейчас обсуждаем аморальное поведение Сазоновой, – недовольным голосом вмешался толстопузый, – у нас, в советском обществе не принято разрушать семьи.

– Как представитель семьи Бубновых ответственно заявляю – товарищ Маша Сазонова никакую семью не разрушала. Вас кто-то ввёл в заблуждение. И, очевидно, сделал это с далеко идущей целью! – сказал я.

В зале загудели. Толстяк постучал по графину.

– Поясните! – лицо толстопузого перекосило.

– Охотно поясню, – кивнул я, – Сазонова не разрушала никакой семьи, так как семьи давно уже нет.

В зале поднялся такой шум, что толстяк аж подскочил с места и принялся кричать, чтобы навести порядок. Наконец, минуты через полторы, все утихомирились, и он сказал:

– Что это значит?!

– Это значит, что моя мать ушла жить к моему отцу. И Модест Фёдорович абсолютно свободен, – сказал я и зал опять загудел.

– В каком смысле? – растерялся толстопузый. – К какому отцу?

– К моему настоящему биологическому отцу, – сказал я и добавил, – Модест Фёдорович Бубнов – мой приёмный отец.

В зале опять взорвались криками и шумом. Люди переговаривались, что-то доказывали, разговаривали громко и все одновременно.

Я взглянул на Машеньку – она сидела ошарашенная, растерянная, с огромными от изумления глазами.

Толстопузый бросил на меня укоризненный взгляд и принялся успокаивать взбесившихся от таких невероятных новостей химиков.

Когда все успокоились, я продолжил:

– Я ещё раз заявляю – Модест Фёдорович Бубнов – свободный человек. И Маша Сазонова – тоже свободный человек. Они оба – взрослые совершеннолетние люди. Нашей советской Конституцией двум разнополым людям любить друг друга не запрещено. Поэтому считаю, что обсуждать этот вопрос дальше смысла нету.

– Эту информацию ещё нужно проверить! – подскочил Попов, – давайте сделаем запрос в отдел кадров. Есть тут Мария Ивановна? Где Мария Ивановна?! Пусть скажет, приносил Бубнов справку о разводе?

Вот же гад. И не уймётся никак. И я едко сказал:

– А слова его приёмного сына, значит, недостаточно? И почему именно вы, товарищ Попов, так активно нравственность моего отчима отстаиваете? Вы в принципе такой высокоморальный человек, или это касается только личности Бубнова?

От моих слов зал грохнул от смеха. Смеялись все – и те, кто поддерживал Модеста Фёдоровича в этом противостоянии, и даже его противники. Уж больно комичным стало лицо Попова после моих слов.

– В таком случае я предлагаю постановить: товарищ Сазонова норм морали не нарушала. А собрание предлагаю закрыть, – торопливо подытожил толстопузый. – Расходимся, товарищи.

– Э, нет, товарищи! Так не годится! – сказал я, – этот вопрос теперь так просто закрыть нельзя! Сейчас нужно выяснить, почему аспирант Ломакина вдруг написала это ложное заявление в профсоюз. И какое отношение к этому имеет товарищ Попов.

– Мы сами разберёмся, – словно о несущественном, отмахнулся толстопузый. – В рабочем порядке.

Вот только не с тем он связался, и я терпеть не могу, когда обесценивают мои слова. Поэтому я жёстким тоном отчеканил:

– Товарищи! От имени семьи Бубновых, я прошу профсоюз разобраться, на каком основании Ломакина и Попов пытались очернить имя моего отца в его отсутствие, за спиной! Я прошу принять меры в ответ на клеветнические действия Ломакиной и Попова. Иначе я подам на них в суд за клевету! Я здесь был и всё прекрасно слышал. И ничего не намерен спускать. Прошу занести эти мои слова в протокол и ознакомить меня с протоколом под подпись!

В конце моей пламенной речи воцарилась тишина. А затем раздались одинокие хлопки. Я посмотрел – хлопала Зинаида Валерьяновна. За ней подхватила какая-то девушка. Затем – Маша. И буквально через миг – аплодировал весь зал.

Попов сидел мрачный, красный. Ломакину я в зале не видел. Хотя я её не очень хорошо рассмотрел.

После окончания собрания, которое вышло скомканным, я еле-еле отбился от любопытствующих и подхватив Машеньку, направился к выходу.

– Спасибо, Муля, – прошептала она хрипло. А потом не удержалась и добавила, – а про семью… это правда?

– Неужели вы считаете, что я стал бы врать при таком скоплении народа? – пожал плечами я, – давайте я вас проведу. Вы же в общежитии живёте?

– Чёрт! – вдруг чертыхнулась Машенька и от этого смутилась до слёз.

– Что случилось?

– Я живу с Таней в одной комнате, – прошептала она.

– Чёрт! – машинально повторил за Машей я и в задумчивости почесал бритый затылок.

– Угу, – вздохнула Маша и посмотрела на меня с затаённой надеждой, – да ничего страшного. Что она мне сделает? Просто буду игнорировать её и всё.

– А потом выйдете на кухню или в душ, а она вам чего-нибудь в еду подсыплет.

– Да как же так? – недоверчиво посмотрела на меня Машенька, – нет, Муля, вы ошибаетесь. Человека убить Таня не способна. Зачем ей это? Ради диссертации?

– Да здесь же дело не в диссертации, Маша, – сказал я, – сегодня она поставила всё на кон и всё потеряла. Опозорилась на весь институт. Пошла против научного руководителя. Предала его. Про подругу я уже даже не говорю. Теперь ей больше терять нечего. Что делает загнанная в угол крыса? Да и зачем ей вас насмерть травить? А вот здоровье вполне подорвать можно.

Маша поняла и плечи её поникли.

– А отец когда приезжает?

– Через два дня, – Маша кусала губы, чтобы не расплакаться.

– Отлично! – оптимистичным голосом сказал я, – всё просто замечательно!

– Что тут может быть замечательного? – пискнула Маша, глаза её подозрительно заблестели (опять плакать будет!).

– План такой, – сказал я уверенным голосом, – сейчас мы вместе идём к вам в общагу. Вы собираете вещи, с расчётом дня на два-три. Лучше даже на четыре. На всякий случай. Одежду там возьмёте, мыльно-рыльные…

– Мыльно-рыльные? – рассмеялась Маша.

Ну вот и отлично, уже смеётся. Молодёжь быстро от стресса отходит.

– Именно так, – подтвердил я, – и мы поселим вас у меня в коммуналке. Я, конечно, живу не как царь. Но перекантоваться пару дней вполне можно. А потом отец вернётся и всё порешает.

– А вы… – робко спросила Маша.

– А я к отцу на квартиру пойду, – ответил я и пояснил. – Можно было бы, конечно, вас туда поселить, но дело в том, что там сейчас Дуся.

– Дуся? – широко раскрыла глаза Маша.

– Да, она меня вырастила, – улыбнулся я, – няня моя. Осталась отцу по хозяйству помогать. Но так-то женщина она суровая и может не пустить гостей без разрешения Модеста Фёдоровича. Да и мама моя может заглянуть. Они хоть и не живут вместе, но дружеские отношения сохранили. Поэтому она, когда на рынок ходит, всегда к Дусе заглядывает чаю попить.

– Тогда я лучше у вас поживу, – нерешительно поёжилась Маша, – если это вас не стеснит.