Час спустя мы сидели перед избушкой, во дворе, и ели шашлыки.

— Ммммм… — мурлыкал Йоже Гале, вгрызаясь в ароматные мясные ломтики, перемежеванные кольцами лука.

— Вкусно, — одобрил Козляткин, повернулся ко мне и салютнул шапуром, — молодец, Муля, хорошо придумал.

Я улыбнулся и кивнул. Благодарит он меня. А сколько боёв мне пришлось перед ним выдержать, чтобы отстоять эту программу именно в таком вот формате.

Зато и результат есть.

Я оглядел довольные, умиротворённые лица присутствующих.

Толстогубый негр впился в шашлык и крепкими белыми зубами рвал мясо крупными кусками, прямо из шампура, и заглатывал их, не жуя.

— Мне кажется, он каннибал, — тихо пробормотал Володя, — ты гляди, как грызёт мясо.

— Его дед лично съел Кука, — также тихо ответил ему Козляткин, — что ему какой-то шашлык?

— Так Кука же вроде в Новой Зеландии съели? — удивился Митрич.

— В Австралии, — поправил его Володя, — это Сидор Петрович шутит так.

— Спать ты будешь с ними в одной комнате, — хмыкнул Козляткин, — посмотрим завтра, кто тут шутит, а кто нет…

Здесь следует сказать, что спать нам предстояло по трое в каждой комнате — у Митрича места маловато, особо не разгуляешься.

— Я хочу сказать тост, — поднялся со своего чурбачка Франце Штиглиц, — давайте выпьем за хорошие фильмы. Сейчас очень трудно снимать хорошие фильмы.

Все загомонили, опрокинули стаканы.

— Да уж, хорошие фильмы всё труднее снимать, — неожиданно поддержал его Большаков, — приходится или на военную тематику, или мелкосюжетные.

— И хороших артистов нет, — поддержал его Франце Штиглиц.

— Я могу вам порекомендовать лучшую артистку всех времён и народов, — моментально влез я.

— Кто она? — моментально сделал стойку Франце Штиглиц.

— Кто она? — нахмурился Большаков и спросил грозным голосом, — почему я ничего не знаю?

Козляткин аж вжал голову в плечи и посмотрел на меня квадратными глазами.

Ситуацию нужно было разруливать и то срочно.

Я кивнул Митричу и тот торопливо принялся наполнять стаканы водкой.

— Я говорю об актрисе всех времён и народов, — начал пиар-акцию я, — она, когда играет, то полностью преображается и вживается в роль. И зрители, кроме неё, других артистов больше не видят. Такой мощный талант.

— Как зовут? — спросил Большаков. Он выпил и теперь закусывал. От этого его настроение улучшилось опять.

— Фаина Георгиевна Раневская, — сказал я.

— Еврейка? — нахмурился опять Большаков.

— Это псевдоним, — дипломатично ответил я.

— Так, когда её можно увидеть? — продолжал выяснять Франце Штиглиц. — Я как раз собираюсь снимать новый фильм. Государство финансировало. И ищу подходящих артистов на роли. Роль главной героини у меня ещё свободна.

— У нас и своих фильмов вполне хватает, — торопливо возразил Большаков.

А Иван Иванов даже бросил шашлык доедать, вперился в нас взглядом и жадно слушал.

— Можно же сделать совместный югославско-советский фильм. И режиссёром будет товарищ Штиглиц. — предложил я, — а финансирование можно разделить между двумя странами.

— Интересная идея! — чуть не захлопал в ладоши Штиглиц, — и ведь как хорошо придумали! Когда вы познакомите меня с мадам Раневской?

— Да по возвращения и познакомлю, сразу. — я оглянулся на Большакова и Козляткиа и добавил, — если руководство, конечно же, не будет против.

— Раневская, — задумчиво повторил Большаков, — так вот почему на тебя Завадский жаловался.

— Завадский держит её на вторых ролях. А если роль получается удачной, он сразу отбирает её и отдаёт Марецкой.

— Да, бабы всегда умели из нас верёвки вить, — хохотнул Большаков и схватил новый шампур с шашлыком.

Его настроение явно опять улучшилось. Гроза миновала.

Я посигналил глазами Митричу, мол, наливай.

Тот моментально разлил водку по стаканам.

— У меня есть тост, — решил ковать железо пока горячо я, — давайте выпьем за будущий совместный югославско-советский фильм с Раневской в главной роли. Который посрамит капиталистов и покажет им, как надо снимать настоящее кино!

— Ох, ты и жук, Муля, — хмыкнул Большаков, но, однако, выпил.

Даже негры выпили. И вдруг тот, что постарше, толстогубый, истошно запел что-то на своём гортанном наречии, периодически отфыркиваясь, далеко высовывая язык и выпучивая глаза.

Все умолкли и уставились на него как на чудо господне.

— Чего это с ним? — испугался Володя.

— Шашлык был, видимо, несвежий, — прикололся я.

— Да ладно тебе! Шашлык свежий был! — возмутился Митрич и запричитал, — ты гля, как его корёжит, бедного. В город надо его, в больницу везти.

— Расслабься, Митрич, — засмеялся Большаков, — это у них народная ритуальная песня такая. Которая выражает восторг от гостеприимства.

— Святы батюшки, — Митрич хотел перекреститься, но скосил глаза на Большакова и передумал.

— А вот скажи, Муля, как это тебе удалось Сидора Петровича уговорить, чтобы он финансирования из Большого театра на Глориозовский перекинул? — задумчиво спросил Большаков, глядя на костёр, когда лютый негр, наконец, иссяк и замолчал.

— Иван Григорьевич, мы же должны развивать не только один Большой театр, правда? — глядя ему в глаза, парировал я. — У Глориозова хороший театр, но находится всегда в тени. И финансирование ему идёт по остаточным принципам.

— Аааа! Вот как, — догадался Большаков, — Так это ты у него недавно бенефис пьесы Островского устроил?

Я скромно кивнул.

— И зачем тебе это надо было? — с подозрением он посмотрел на меня.

А товарищ Иванов напрягся и начал опять чутко прислушиваться.

— Хотел собрать всех режиссёров вместе, — ответил я. — В одну кучу.

— Зачем? — не понял Большаков.

— Хотел посмотреть, как они будут одну и ту же задачу решать, — сказал я и добавил, — хочу понять, почему это у нас столько режиссёров и они получают такие деньги, а фильмы у нас ставятся не настолько шедевральные, как бы хотелось.

— Узнал? — спросил Большаков.

— Узнал, — ответил я.

— В понедельник зайди ко мне, секретарь тебе назначит время. Расскажешь свои соображения, — сказал он, и моё сердце радостно ёкнуло.

Митрич разлил по стаканам. Выпили. Закусили.

Было тихо и тепло.

Сидели и смотрели на догорающий костёр. Над нами шумели верхушками дубы и вязы, закрывая крупные звёзды в ночном небе. Где-то крикнула заполошная птица. Говорить не хотелось. Было тихо-тихо. Умиротворённо и созерцательно. Просто сидели и смотрели.

Очень хорошо было…

Не успел я прийти в себя после активных выходных на природе, как меня вызвали в Первый отдел, стоило только зайти на работу.

Узнал я об этом событии от шефа, который прибежал моментально: глаза выпучены, руки трясутся.

— Смотри мне, Бубнов! — потрясая кулаками, попытался сформулировать угрозу Козляткин.

Выглядел он после двухдневных излияний неважно. Это Муле было нипочём — молодой организм, хорошая закусь и выпивка, отличная экология. Да и пил я на природе не так уж и много. Больше пытался разные вопросы порешать.

— Допрыгался, дурень! — ворчал Козляткин, провожая меня в сторону «заветного» коридора. — Не надо было тебе с иностранцами этими болтать.

Мда, мой косяк. Это он слышал, как я с неграми по-английски беседовал.

— Ладно, пошел я, — сказал я.

— Зайдёшь потом, — буркнул Козляткин, — если…

Что «если», он договаривать не стал. И так было понятно.

Ну ладно. Посмотрим.

Я вошел в знакомую дверь (постучал сперва, само собой).

В этот раз был другой сотрудник, его я не знал. Тоже невысокий, невзрачный, без особых примет.

— Присаживайтесь, Бубнов, — не ответив на моё приветствие, сказал человек.

Я присел на единственный свободный стул (надеюсь, он не электрический, ха-ха).

— Рассказывайте, — велел он.

— Я, Бубнов Иммануил Модестович, двадцать восемь лет. Родился в городе…