— Ты прав, мы ввязались в безнадежное дело. Одних только слов, образованных знаком, означающим «царь», — десятки, и все с разными значениями. Но вот что мне приходит в голову… — сказал Аврелий, с предельным вниманием изучая талисман. — Взгляни-ка на эту надпись. Иероглиф, о котором я говорил, вставлен между двумя другими, составляющими слово…

— Ну и? — недоуменно спросил секретарь.

— Это немыслимо. Я уверен, что из уважения к божественной крови фараонов символ царя всегда пишется в начале слова…

— На что ты намекаешь? — спросил секретарь, поглаживая свою острую бородку.

— Кастор, эта надпись не означает ровным счетом ничего. Это лишь бессвязный набор знаков, нацарапанных как попало кем-то, кто не имел ни малейшего понятия о древнеегипетском, — убежденно заявил Аврелий.

— Значит, это подделка, созданная лишь для того, чтобы произвести впечатление на простаков! — заключил секретарь.

— Готов поспорить! Впрочем, меня это ничуть не удивляет. Нам следовало сразу догадаться, что это афера! Восточные религии — золотое дно. Чтобы сестерции потекли рекой, достаточно пары амулетов, нескольких торжественных процессий, немного экзотической и таинственной атмосферы. А тому, кто пытается копнуть глубже, отвечают, что некие тайны доступны лишь посвященным…

— Египтяне — мастера одурачивать чернь. Вся эта театральщина, эти исполинские изваяния, эти боги со звериными головами производят огромное впечатление. Добавь сюда несколько искусно состряпанных чудес…

— Кстати о чудесах, что в городе говорят о жене претора?

— Муж потребовал бы развода, не роди она ему в скором времени наследника, а она была недостаточно богата, чтобы прожить на возвращенное приданое. Сын был ей совершенно необходим, и, оказавшись в безвыходном положении, она без колебаний обратилась к Палемнону.

— Который, надо полагать, не поскупился на старания, чтобы чудо свершилось! — с сарказмом закончил сенатор.

— Но как же внезапное исцеление Вибия, свидетелями которого были сотни верующих, — заметил Кастор.

— Если только недуг, которым он страдал, и впрямь был так серьезен. Ты же знаешь, что многие болезни вызваны самовнушением… все трактаты об истерии, включая труды Гиппократа, предостерегают от мнимых хворей.

— А близкое знакомство, которым Ипполит, по его словам, удостоился с Богиней? — спросил секретарь.

— А вот эту подробность я намерен выяснить лично. Я внимательно наблюдал и за Эглой, и за Арсиноей, и был бы совсем не против, если бы одна из них под покровом ночи заняла место Исиды и навестила меня во время посвящения! — пошутил Аврелий.

— Остается хранитель, который, однако, утверждает, что всю ночь провел с женой. Кто знает, не лжет ли она, чтобы его выгородить…

— Не думаю. С Фабианой не забалуешь. К тому же, судя по тому, как косо она смотрит на двух юных жриц, я готов поклясться, что она в открытую не одобряет некоторые экстазы, в которых от мистики очень мало. Пойду-ка я спрошу у нее подтверждения алиби мужа… мне кажется, она единственная среди всех приверженцев храма, у кого голова на плечах!

Прежде чем принять его в своей каморке, женщина плотно запахнула на себе скромнейшую паллу, застегнутую до самого запястья, и позаботилась прикрыть голову покрывалом, чтобы защититься от возможного нескромного взгляда.

Аврелий нетерпеливо фыркнул. Он не доверял женщинам, которые выставляли свою стыдливость напоказ, словно боевое знамя, так же как и многим своим согражданам, слишком кичившимся своей римской добродетелью. Опыт научил его, что показная строгость на людях часто служит лишь ширмой для нравов, далеко не безупречных.

Фабиана, однако, не походила на лицемерку. Обращаясь к нему, она держала глаза опущенными, и смущение, которое она выказывала, оказавшись с глазу на глаз со столь важной особой, казалось неподдельным.

— Да, возможно, среди последователей Исиды есть и нечестные на руку, — неохотно признала женщина. — Слишком много денег крутится в храме, чтобы не заподозрить корысти в чьей-то набожности. Я пыталась предостеречь мужа на этот счет, но он и слышать ничего не хочет. Когда он узнал о беременности жены претора, то оставил свою работу конюха и перебрался сюда хранителем храма на куда меньшее жалованье, уповая, что то же чудо произойдет и с нами. Он больше всего на свете желает сына и убежден, что Исида исполнит его мольбу. Я, конечно, тоже на это надеюсь, но чем больше проходит времени, тем больше я боюсь, что мне не хватает веры, необходимой для обретения столь великой милости от Богини. Иногда мне кажется, что люди слишком многого просят у своих богов. Они только и делают, что взывают о помощи, каждый ради своих мелких, эгоистичных нужд. Может, лучше было бы предоставить решение им самим…

«Женщина здравого смысла, — думал сенатор, — ей не место среди всех этих экзальтированных». Уж ее-то Палемнон не смог бы так легко обмануть или заручиться ее молчаливым соучастием, какое он, без сомнения, получил от жены претора…

— Может, твой муж Дамас, ослепленный своей верой, лжет, чтобы защитить одного из верующих, — предположил он.

— Он бы никогда так не поступил. Он слишком честен, чтобы покрывать чужие проступки, — сказала Фабиана. — Кроме того, я могу засвидетельствовать, что он не выходил из дома в то утро. Вечером он засыпает как ребенок, и на рассвете мне приходится потрудиться, чтобы его разбудить.

— Значит, ты исключаешь, что он мог выйти без твоего ведома…

— Да, у меня очень чуткий сон, и я бы непременно это заметила, — уверенно заявила женщина.

— Чуткий сон, говоришь. И ты никогда не слышала подозрительных шумов по ночам, когда посвященные остаются в храме?

Фабиана поджала губы с явным неодобрением, однако ничего не добавила.

— Некоторые явления убеждают меня мало, особенно если учесть присутствие двух миловидных девиц под одной крышей с посвященными… — нажал Аврелий, уверенный, что намек найдет благодатную почву в душе строгой матроны.

— И впрямь, следовало бы выбирать в жрицы девушек, менее падких до внимания. С другой стороны, не мне судить, — с кислой миной прокомментировала Фабиана, после чего погрузилась в суровое молчание, которое красноречивее всяких слов говорило о ее мнении.

На следующий день Аврелий в компании Сервилия допрашивал Помпонию, предварительно в мельчайших подробностях изложив супругам результаты расследования.

— Я тебе уже тысячу раз говорила, что не узнала голос, доносившийся из пургатория! — в отчаянии воскликнула матрона. — В любом случае, Палемнон уже выходил, чтобы пробудить Богиню от ее ночного сна, так что целла должна была быть открыта…

Сенатор кивнул, стараясь сохранять терпение. Он знал, что Исида была божеством с большими запросами: ее нужно было будить на рассвете особыми воззваниями, мыть, одевать, причесывать гребнями из слоновой кости и, наконец, умащивать драгоценными благовониями. А на закате нужно было повторять всю процедуру в обратном порядке, чтобы уложить ее спать.

— Кроме того, — продолжала женщина, — я ровным счетом ничего не знаю о прошлом Вибия или Палемнона. Они были моими товарищами, и мне не хотелось о них сплетничать.

«Боги, какая катастрофа! — подумал Аврелий. — Помпония восприняла свое обращение настолько серьезно, что отказалась даже от своего любимого развлечения!»

— А жена претора? — снова попытался патриций. — Как бы велика ни была твоя вера, подруга моя, не могу поверить, что ты устояла перед искушением натравить пару шпионок на след столь пикантной истории. Незаконная беременность, внебрачный ребенок, жрец, готовый сотворить чудо… это же лакомый кусок для тебя, дорогая моя. Неужели ты отказалась откусить хотя бы маленький кусочек?

— Ну, по правде говоря, кое-какие слухи до меня дошли. Цирюльник претора — двоюродный брат одной из моих служанок, и некоторое время назад мне довелось спросить его о ребенке, — наконец призналась добрая госпожа.

— Ну и? — в один голос спросили Сервилий и Аврелий.

— Похоже, у него немного выпуклые глаза, — неохотно призналась Помпония. — Но это еще не значит, что он сын жреца. Исиду часто изображают с бычьими чертами, и она могла намеренно придать новорожденному такой облик.