И еще книга. Сенатор развернул свиток, оставленный ему в наследство пожилым коллегой, и к своему великому изумлению обнаружил, что это было неполное собрание стихов Катулла.

Неподобающее чтение для сурового сенатора. Неужели Папиний Постумий настолько потерял голову из-за своей юной подопечной, что увлекся эротической поэзией? «Нет», — поправил он себя, разворачивая свиток. На страницах были лишь самые целомудренные стихи поэта, те, в которых он оплакивал безвременную кончину любимого брата.

«Multas per gentes et multa per aequora vectus…» («Стран дальних и морей изведав много…»), — гласило начало знаменитого стихотворения. Но взгляд сенатора тут же привлек следующий стих: «Et mutant nequiquam adloquerer cinerem…» («Чтоб с немым говорить понапрасну мне прахом…»).

Над словом cinerem виднелась нацарапанная в спешке пометка, сделанная другими чернилами и другим почерком, нежели у переписчика книги.

«XXXIV: тридцать четыре», — в крайнем возбуждении прочел Аврелий. Что это могло означать?

Раб, возможно. Были хозяева, которые, владея целыми декуриями слуг, могли различать их, лишь присваивая каждому порядковый номер. Папиний, однако, верный суровым нравам предков, держал в доме всего около двадцати рабов, которых, без сомнения, знал лично.

Банковский вклад, значит? Маловероятно. Обычно их помечали не цифрой, а именем клиента.

Указание на комнату тоже следовало исключить, потому что в старомодном домусе Папиниев их было куда меньше тридцати четырех.

Публий Аврелий напряг память, пытаясь лучше вспомнить расположение комнат в доме. В атрий выходили две высокие и узкие двери, ведущие в таблинии: тот, что справа, служил для приема посетителей, а тот, что поменьше, где и нашли тело, использовался как кабинет и библиотека.

Библиотека?.. Ну конечно, библиотека! — возликовал сенатор, ударив себя ладонью по лбу. Написав это число, Папиний хотел указать на другую книгу, между страниц которой он успел спрятать какую-то улику, прежде чем позвать на помощь!

Значит, нужно было ее заполучить, и без промедления.

Но как снова проникнуть в дом? Нубийские носильщики, с их черной как смоль кожей, не остались бы незамеченными среди прислуги. Стало быть, в отсутствие Кастора ему оставалось действовать самому.

— Эй, ты! Продашь мне свою одежду? — спросил он у прохожего, который с трудом тащил тележку, доверху набитую клетками с курами.

Простолюдин замялся.

— Ткань-то хорошая. Я ее двадцать лет ношу, и еще столько же прослужит…

— Я заплачу за твою одежду денарий, и вдобавок куплю у тебя пару петушков, — предложил патриций, позвякивая монетами.

Вскоре после этого Публий Аврелий, переодевшись в грубую тунику торговца курами, уже стучал в служебный вход домуса Папиниев, держа под мышкой двух горластых петухов, которые должны были послужить ему пропуском.

— Меня ждут на кухне, — сказал он, быстро скрываясь в служебных помещениях, где и спрятал связанных по ногам птиц за дверью кладовой. Сделав это, он приступил к обыску.

Таблиний, где старик нашел свою смерть, был, без сомнения, первым слева, думал Аврелий, продвигаясь по коридору и благодаря про себя строгое соблюдение традиций, которое побудило пожилого коллегу сохранить нетронутой структуру отчего дома, не поддавшись соблазну новых архитектурных стилей.

Сенатор приоткрыл дверь комнаты и скользнул внутрь.

Вопреки заявлениям Аннии, в помещении еще не прибирались. Занавески за жаровней были покрыты пылью, а на длинном прямоугольном столе в красноречивом беспорядке лежали бумаги Папиния, разбросанные повсюду, как будто кто-то очень тщательно их просматривал. Такой же хаос царил и среди свитков в шкафу, с которых свисали треугольные кожаные ярлычки, где вместо названия был указан порядковый номер.

Аврелий лихорадочно рылся на полках, но так и не смог нигде найти тридцать четвертый том. Через некоторое время ему пришлось сдаться. Вариантов было два: либо он крупно ошибался, либо наследники внимательно изучили книгу Катулла, прежде чем отдать ее ему, и, уловив намек, поспешили уничтожить свиток, на который указывала пометка.

Кто знает, что спрятал старик в том папирусе… подписанную копию брачного договора или публичный акт, в котором он признавал отцовство ребенка Присциллы? Каким же он был наивным, если верил, что этой незамысловатой уловки хватит, чтобы обмануть его алчных родственников! Совершенно очевидно, он не учел возможности стать жертвой преступления. А потому, застигнутый врасплох, он, должно быть, был вынужден спрятать папирус в тот краткий миг, что оставался у него, прежде чем силы его покинули.

Если Папиний Постумий умер не от сердца, значит, он принял яд, — размышлял патриций. Но где и кто успел его поднести?

Да, виновность сына и невестки отнюдь не была очевидной: ведь перехваченное Кастором послание заставляло рассматривать, помимо отцеубийства, как минимум две другие версии.

Согласно первой, Присцилла, обманувшись в своих надеждах, приписала родственникам зрелого жениха несуществующую жажду убийства и попросту приняла за преступление смерть от естественных причин. Вторая, куда более неприятная, предполагала, что жизнь пожилого Папиния прервала сама предприимчивая простолюдинка или ее сообщник.

В конце концов, доказательств его брачных намерений не существовало, кроме слов мнимой невесты, да и в любом случае подобный замысел потерпел бы крах, как только одно известное письмо дошло бы до адресата.

Пока патриций следил за ходом своих мыслей, его беспокойный взгляд блуждал в полумраке пустой комнаты, переходя от пыльных шкафов к львиным лапам большой бронзовой жаровни, от огарка свечи к каламу, все еще испачканному в чернилах, которыми было написано таинственное число.

Внезапно внимание Аврелия привлек светлый круг, выделявшийся на черном мраморе стола. Похоже на след от амфоры, кувшина или чего-то в этом роде. «Возможно, это и был сосуд, в котором находился яд», — подумал сенатор, собираясь его осмотреть.

Но в этот миг из помещений для рабов донесся раскатистый голос.

— Кто притащил сюда этих тварей? — негодовал управляющий рабами, который, привлеченный кудахтаньем, только что обнаружил кур за дверью кладовой.

Публий Аврелий выскочил из таблиния, на ходу придумывая какое-нибудь хитроумное оправдание, дабы объяснить свое присутствие в домусе.

Но оно не понадобилось: по властному зову Аннии управляющий рабами тотчас потерял всякий интерес к пернатым и бросился к госпоже, открыв патрицию нежданный путь к отступлению.

Не мешкая, Аврелий устремился к выходу и выскользнул на улицу.

— Да, старик был в съемной комнате Присциллы днем накануне смерти, — доложил Кастор. — Его многие узнали…

«Значит, у девушки была возможность подмешать ему яд», — заключил Аврелий.

— Однако, — продолжал александриец, — теперь, когда он мертв, нам мало что даст доказательство того, что Папиний развлекался со свободной женщиной. Мы же не можем подать в суд за разврат на его труп! Что до будущего ребенка, доказать его происхождение будет делом непростым. Даже если не брать в расчет то письмо, мы имеем дело с одинокой девушкой, за чье поведение никто не может поручиться…

— Скажи мне, Кастор, ты что-нибудь узнал о том Лукцее? — осведомился сенатор.

— Это молодой человек, пригожий собой, честного происхождения, но с весьма скудными средствами, — ответил секретарь. — Присциллу не раз видели в его обществе на рынке Ливии. Последняя их встреча была больше месяца назад, с тех пор юноша все время оставался в Ланувии и вернулся в Рим только сегодня.

— Ну вот и приехали! — фыркнул Публий Аврелий. — Если Присцилла будет настаивать на своем обвинении, Папинии заявят, что она опутала старика сетями, чтобы вытянуть из него деньги для любовника. К несчастью, опровергнуть показания женщины проще простого: достаточно немного покопаться в ее прошлом, чтобы обнаружить малейшую слабость, желательно сексуального характера. А если уж совсем ничего не найдется, всегда можно на ходу выдумать какую-нибудь лживую сплетню.