Эти фарфоровые статуэтки — отдельный вид моей боли. Каждый раз, когда я приходила к бабушке, она устраивала мне экскурсию по полкам, рассказывала в сотый раз, где какого петушка или зайчики она купила, переставляла игрушки, любовно поглаживая их глянцевые бока, и никогда не давала мне их в руки. Не то, чтобы мне очень хотелось, скорее, было обидно. Неужели она не считала меня достаточно аккуратной?
Не считала. И правильно делала. Однажды я решила показать бабушке новый выученный танец и так замахнулась ногой, что опрокинула с полки ее любимую лисичку. У лисички отвалилась голова. Я не порезалась, но бабушкин взгляд ранил не хуже осколка.
— Ты же девочка! Ты должна двигаться грациозно, спокойно. А ты все вертишься, как юла! Сядь лучше порисуй или почитай!
Читать я любила, но не те книжки, которые хранились в бабушкином шкафу. Это всегда были взрослые рассказы с грустным концом, напечатанные на желтой потрепанной бумаге. Когда бабушке надоедало стоять надо мной с видом грозной орлицы и проверять, правильно ли я читаю, наступал черед нового испытания для моих нервов. Она сажала меня переписывать эти книги — на белые неразлинованные листы. Стоило мне приписать лишнюю закорючку или перескочить со строчки на строчку, и листок летел в мусорку. А я начинала все заново.
В перерывах бабушка читала мне нотации о том, какой серьезной и правильной я должна быть в свои десять, двенадцать, а потом и шестнадцать лет. В десятом классе я перестала ходить к ней на ночевки, на что бабушка, конечно же, обиделась, но поймите, я больше не могла выслушивать ее советы. «Будь поскромнее! Будь похитрее! Никому не доверяй! Будь себе на уме, поняла?» Бабушка считала, что я должна быть сильной, самодостаточной, гордой и благовоспитанной. Она ковала мой внутренний стержень, за это ей спасибо. Отец, в отличие от нее, до сих пор считает меня мягкотелой. Но вместе с тем бабушка лепила из меня скромницу, заглушала мой внутренний свет, чтобы он ни дай бог не бросился кому в глаза. «Скромность красит человека».
Ага, в серый цвет.
Мою бабулю бы да в Институт благородных девиц! Настоятельницы бы оценили ее речи. Эти идеи только для восемнадцатого века и годятся. А сейчас кому нужны скромницы? Только если парням, ищущим на сайтах знакомств «скромницу на улице, развратницу в постели». Но если она развратница хотя бы наполовину, то какая из нее уже скромница?
Нет, ну объективно. Если ты не главная героиня подростковой драмы, сидеть тебе, скромнице, в тени. Никто тебя не заметит, пока ты сама о себе не заявишь. Не зацепит тебя плечом в коридоре, не поможет поднять тетради и «Грозовой перевал» Джейн Эйр, выпавший из твоих неуклюжих рук. Не обратит внимания на твой растянутый серый свитер и грязные волосы, забранные в низкий хвостик. Не сочтет тебя такой «нетакой», просто взглянув в твои заспанные глаза без грамма косметики. В современном мире столько всего яркого, необычного, интересного, цепляющего внимание, что за это внимание приходится бороться. Рекламировать себя.
Вот кто купит булочку в пекарне без вывески на отшибе города? Пусть эта булочка будет хоть в сто раз вкуснее распиаренного пирожного из супермаркета. Никто. Никто не будет знать, что она там продается. Кто прочитает книгу, пусть даже с невероятно трогательной любовной линией и мастерски закрученным сюжетом, если она будет лежать в столе? Никто. Опять никто.
Так и на меня никто бы не обратил внимания, если бы я ходила всю жизнь с двумя косичками в серой школьной юбке и проводила бы перемены, сгорбившись над томиком Пушкина. Ни Антон, ни Пашка. Зато я была бы хорошей дочерью и завидной будущей женой — для какого-нибудь абьюзера. Но я не была бы собой. Не была бы Маргаритой — взрывной, пьянящей, острой на язык девчонкой, берущей от жизни все.
Как жаль, что этот образ идеальной меня все еще живет у меня в голове и время от времени мне приходится задвигать его на задворки сознания, подстраиваться под людей и обстоятельства. Врать и увиливать. Я не люблю это, но не виновата в том, что продолжаю так делать снова и снова. Всю жизнь меня только этому и учили. Властный отец, бесхребетная мать, строгая бабушка — все они. Как же мне хотелось порой заорать в ответ и разбить к черту все эти холодные статуэтки. Только бы больше не слушать, что еще со мной не так.
Наверное, теперь кажется, что я росла в семье инквизиторов. Верно. Но инквизиторы — тоже люди, а значит, и они способны на хорошие поступки. Моя бабушка — не исключение. У нас были приятные моменты, когда бабуле надоедало дышать пылью в квартире и она вытаскивала меня на выставку в музей или на постановку в театр. Театр я любила больше. Там не надо было разговаривать. А еще потому что бабушка брала с собой шоколад с фисташками. Дорогущий, отец никогда мне такой не покупал. Я уплетала шоколад и тайком облизывала пальцы, пока бабушка сквозь бинокль любовалась вышивкой на костюмах актеров. В антракте я прогуливалась по коридору с видом барыни, которой принадлежит не только этот театр, но и каждый пришедший сюда человек. Кроме бабушки, разумеется. На нее я смотрела как на свою покровительницу, благодарила за «чудесный вечер», думая лишь о том, чтобы он побыстрее закончился, и получив одобрительную улыбку, облегченно выдыхала. Она не обозвала меня юлой и невоспитанной оборванкой? Ура, победа!
Бабушка надеялась, что наши походы в театр привьют мне любовь к искусству. Но они только выработали у меня условный рефлекс, как у собаки Павлова. Стоит мне опуститься в кресло, как живот издает требовательное урчание. Да, от шоколада с фисташками я бы сейчас не отказалась…
А еще мне вдруг становится не по себе. Тоже рефлекс. Кажется, будто кто-то за мной следит, сверлит оценивающим взглядом, так и норовя подловить на ошибке. Я грациозно закидываю ногу на ногу и шумно выдыхаю, пытаясь избавиться от этого чувства. Главное — уверенность в себе, тогда все будет хорошо.
— Дай руку, — бросаю на Антона требовательный взгляд.
Стархов протягивает мне ладонь, другой рукой продолжая написывать кому-то сообщения. Удивительно, но за все то время, пока мы стояли у входа в театр, а затем в очереди в гардероб, он не спросил у меня, зачем я его позвала на встречу. В сообщениях-то я ему на этот вопрос так и не ответила. Наверняка, думает, что я разочаровалась в своем «мажорчике», все переосмыслила и поняла, что он, Антон, лучшее, что со мной когда-либо случалось. Оттого и держится так спокойно, даже развязно. Сидит на самом краю кресла, растопырив ноги. Жаль, между ними не почесывает.
Я кладу его руку себе на бедро, туда, где вырез платья открывает тонкие колготки. Рядом опускаю букет. Щелк-щелк! Фото для мести готово. Бросаю быстрый взгляд на сцену и вдруг замечаю знакомую кудрявую голову, высунувшуюся из-за кулис. Воронцов окидывает зал взволнованным взглядом. Интересно, нас с Антоном он уже заметил? Продолжаю в упор смотреть на Пашу, надеясь, что он почувствует на себе мой взгляд, но тут меня отвлекает голос Стархова.
— Соскучилась по моим ласкам, Текила?
Он усмехается, проводит кончиками пальцев по моему бедру и убирает руку на подлокотник.
— А ты как думаешь?
Я разворачиваюсь к нему всем телом и тоже опираюсь на подлокотник. Краем глаза замечаю, что Воронцов все еще стоит в кулисах. Давай же, посмотри на первый ряд!
Стархов наклоняется ко мне. Между нашими губами сантиметров десять, не больше. Делаю над собой усилие, чтобы не отстраниться. Запах нероли и перца царапает горло. Хочется засмеяться, чтобы избавиться от этого неприятного ощущения, нервно и громко, но я вовремя вспоминаю, что мы в театре. Придется играть. В конце концов, «весь мир — театр».
— Надо было раньше думать, Текила.
Холодные голубые глаза щурятся, по краям разбегаются острые лучики. Антон облизывает губы и отворачивается от меня. Снова проверяет телефон, а затем переводит взгляд на сцену, причем такой вдумчивый, будто кулисы, медленно разъезжающиеся по сторонам, — все, что его сейчас волнует.
Святые шпильки! Я шокировано хлопаю ресницами, даже не пытаясь скрыть истинных эмоций. Этот козел теперь меня отшивает? Думает, я буду бегать за ним, пытаясь его вернуть? Не дождется!
