Иезекииль XXXVII Неживые, легли в песках — И ни топота больше, ни молви. Ветер только слово промолвил — Неживыми легли в песках. Неживые, лежат и ждут — Воскресения, что ли, какого? Ветер только вымолвил слово — Неживые, лежат и ждут. И упал в стороне один, — И в убитом – какая тревога! Он хотел убежать от Бога — И упал, в стороне, один. А другие простёрлись ниц — И главы закрывали руками… Чёрный коршун взмыл над песками, Но, слепые, простёрты ниц. Ветер даже и пыль с костей Закружил и унёс и рассеял, — Ветер даже и пыль развеял, Даже мёртвую пыль с костей. Тленье смерти на вечные дни — И ни топота больше, ни крика! — Ничего, кроме Божьего Лика. «Двенадцать бьёт – и где твоя отвага…»
Двенадцать бьёт – и где твоя отвага? Одна поёт тоскующая медь, И в светлом круге белая бумага Велит не мочь, не сметь и не уметь. А ты бы мог звенеть ещё победней, Себя бы мог решительней забыть… Но вот запел, унылый и последний, Глагол времён, перестающих быть. Елизавета Кузьмина-Караваева (1891–1945) У пристани 1 Чтобы взять пшеницу с нивы И кровавое, пьянящее вино, — Вы входили в тихие заливы, Где сквозь синь мелькает дно. За вино платили звонкими рублями, На зерно меняли золото монет. И, гремя по борту якорями, Оставляли в море пенный след. Мы ж – купцы и виноделы, Пахари береговой земли — Ждём, чтоб вновь мелькнули дыма стрелы, Чтоб на якорях качались корабли. 2 Тебе молюсь, тебя пою, Твой свет, твой белый блеск. Как встарь, в волне я узнаю Приветный, вещий плеск. Высоки мачты из сосны, А парус – ветром полн. Навей, навей благие сны Под шум зелёных волн. Я кубок выпила до дна, Мой яд – из терпких трав… Опять одна, всегда одна… А парус плещется, опав… 3 Перекладины на мачтах сосновых — Кресты на могилах отцов; А рядом – множество готовых К отплытию гонцов. Кресты, кресты, родной погост, Морское дно – вот цель конечная. Зари последний луч так прост; А путь мой в море, в море вечное. Доской я отделилась тонкою От зыбкого небытия. Играй, играй с волною звонкою, Моя гробница, жизнь моя. Царство-призрак Я не забуду, всю жизнь не забуду, — Пусть жало огня мою память язвит, И скошенных трав пожелтевшую груду, И старой царицы испуганный вид, И смолкший наш стан, освещённый кострами, И стадо овечьих белеющих рун, Тебя, озарённого, здесь, между нами, В волненьи и пеньи торжественных струн. И помню, сказала я: «Где же другую Найдёшь ты, зажжённую кровью зари, Твою всю, до сердца, до сердца нагую, Какою владеют ветра и цари. Я о тебе у колдуньи гадала, Я для тебя зажигала костёр, Я для тебя хороводы сплетала, Белой царевной средь верных сестёр». Опершись на ручку высокого жезла, Ответил: «Иду, завершается бой! Но помни в победе, в веках я с тобой…» Сказал, и всё царство, как призрак, исчезло. «Свершены ль железные законы…» Свершены ль железные законы? Иль последний Твой закон нарушен? И былые стоны, – сны, – не стоны? И покой холодный мой бездушен? Я не знаю. Только путь окрашен И отмечен красным, тайным знаком; И гонец неведомый не страшен, Сочетая нас последним браком. Но когда я сплю, мне чётко снится, — Мы подвластны мудрой, светлой воле, И хранит стеклянная теплица Нас, откопанных в морозном поле. И когда мы буйно мечем лозы, К нам подходит благостный Садовник, Чтоб в цветок кровавый розы Перевить откопанный шиповник. Нам, не знавшим непонятной тайны, Кажется, что жизни ход нарушен, И законы мудрые – случайны, И Садовник благостный – бездушен. «Обрывки снов. Певуче плещут недра…»
Обрывки снов. Певуче плещут недра. И вдруг – до самой тайны тайн прорыв. Явился, сокровенное открыв, Бог воинств, Элогим, Даятель щедрый. Что я могу, Вершитель и Каратель? Я только зов, я только меч в руке, Я лишь волна в пылающей реке, Мытарь, напоминающий о плате. Но Ты и тут мои дороги сузил: «Иди, живи средь нищих и бродяг, Себя и их, меня и мир сопряг В неразрубаемый единый узел». |
