«Не говори никому…» Не говори никому, Всё, что ты видел, забудь — Птицу, старуху, тюрьму Или ещё что-нибудь. Или охватит тебя, Только уста разомкнёшь, При наступлении дня Мелкая хвойная дрожь. Вспомнишь на даче осу, Детский чернильный пенал Или чернику в лесу, Что никогда не сбирал. Октябрь 1930 «После полуночи сердце ворует…»
После полуночи сердце ворует Прямо из рук запрещённую тишь. Тихо живёт – хорошо озорует, Любишь – не любишь: ни с чем не сравнишь… Любишь – не любишь, поймёшь – не поймаешь. Не потому ль, как подкидыш, молчишь, Что пополуночи сердце пирует, Взяв на прикус серебристую мышь? Март 1931 «Сохрани мою речь навсегда за привкус…» Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, За смолу кругового терпенья, за совестный дёготь труда. Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима, Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда. И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый, Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье, — Обещаю построить такие дремучие срубы, Чтобы в них татарва опускала князей на бадье. Лишь бы только любили меня эти мёрзлые плахи — Как прицелясь на смерть, городки зашибают в саду, — Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе И для казни петровской в лесах топорище найду. 3 мая 1931 «О, бабочка, о мусульманка…» О, бабочка, о мусульманка, В разрезанном саване вся, — Жизняночка и умиранка, Такая большая – сия! С большими усами кусава Ушла с головою в бурнус. О флагом развёрнутый саван, Сложи свои крылья – боюсь! Ноябрь 1933 – январь 1934 «И я выхожу из пространства…» И я выхожу из пространства В запущенный сад величин И мнимое рву постоянство И самосознанье причин. И твой, бесконечность, учебник Читаю один, без людей, — Безлиственный, дикий лечебник, Задачник огромных корней. Ноябрь 1933 – июль 1935 «Не мучнистой бабочкою белой…» Не мучнистой бабочкою белой В землю я заёмный прах верну — Я хочу, чтоб мыслящее тело Превратилось в улицу, в страну: Позвоночное, обугленное тело, Сознающее свою длину. Возгласы тёмно-зелёной хвои, С глубиной колодезной венки Тянут жизнь и время дорогое, Опершись на смертные станки — Обручи краснознамённой хвои, Азбучные, крупные венки! Шли товарищи последнего призыва По работе в жёстких небесах, Пронесла пехота молчаливо Восклицанья ружей на плечах. И зенитных тысячи орудий — Карих то зрачков иль голубых — Шли нестройно – люди, люди, люди, — Кто же будет продолжать за них? 21 июля 1935 – 30 мая 1936 «Ещё не умер ты, ещё ты не один…» Ещё не умер ты, ещё ты не один, Покуда с нищенкой-подругой Ты наслаждаешься величием равнин И мглой, и холодом, и вьюгой. В роскошной бедности, в могучей нищете Живи спокоен и утешен. Благословенны дни и ночи те, И сладкогласный труд безгрешен. Несчастлив тот, кого, как тень его, Пугает лай и ветер косит, И беден тот, кто сам полуживой У тени милостыню просит. 15–16 января 1937 «Где связанный и пригвождённый стон…» Где связанный и пригвождённый стон? Где Прометей – скалы подспорье и пособье? А коршун где – и желтоглазый гон Его когтей, летящих исподлобья? Тому не быть – трагедий не вернуть, Но эти наступающие губы — Но эти губы вводят прямо в суть Эсхила-грузчика, Софокла-лесоруба. Он эхо и привет, он веха – нет – лемех. Воздушно-каменный театр времён растущих Встал на ноги, и все хотят увидеть всех — Рождённых, гибельных и смерти не имущих. 19 января – 4 февраля 1937 «Я в львиный ров и в крепость погружён…» Я в львиный ров и в крепость погружён И опускаюсь ниже, ниже, ниже Под этих звуков ливень дрожжевой — Сильнее льва, мощнее Пятикнижья. Как близко, близко твой подходит зов — До заповедей роды и первины — Океанийских низка жемчугов И таитянок кроткие корзины… Карающего пенья материк, Густого голоса низинами надвинься! Богатых дочерей дикарско-сладкий лик Не стоит твоего – праматери – мизинца. Не ограничена еще моя пора: И я сопровождал восторг вселенский, Как вполголосная органная игра Сопровождает голос женский. 12 февраля 1937 |
