Из цикла «Ущерб» Улыбнулся древнею улыбкою — Холодна улыбка полумесяца! — И застыл над люлькой ночи зыбкою, Чтоб загрезил тот, кому не грезится. Бледным пеплом поле заморозило, Замело пригорки за провальями, В просини позеленело озеро Под берёзами светло-усталыми. Тени в ужасе успели вырасти Длинными, как повилики, стеблями, И плеснулся воздух тягой сырости. Чьими-то губами чуть колеблемый. На паучьих лапах на прогалину Выполз лесовик, в ручье полощется… И в ручье болтается оскаленный, Тот, пред кем закоченела рощица… 1911 Из цикла «Семнадцатый»
1 Неровный ветер страшен песней, звенящей в дутое стекло. Куда брести, октябрь, тебе с ней, коль небо кровью затекло? Сутулый и подслеповатый, дорогу щупая клюкой, какой зажмёшь ты рану ватой, водой опрыскаешь какой? В шинелях – вши, и в сердце – вера, ухабами раздолблен путь. Не от штыка – от револьвера в пути погибнуть: как-нибудь. Но страшен ветер. Он в окошко дудит протяжно и звенит, и, не мигая глазом, кошка ворочает пустой зенит. Очки поправив аккуратно и аккуратно сгладив прядь, вздохнув над тем, что безвозвратно ушло, что надо потерять, — ты сажу вдруг стряхнул дремоты с трахомных вывернутых век и (Зингер злится!) – пулемёты иглой застрачивают век. В дыму померкло: «Мира!» – «Хлеба!» Дни распахнулись – два крыла. И Радость радугу в полнеба, как бровь тугую, подняла. Что стало с песней безголосой, звеневшей в мёрзлое стекло? Бубнят грудастые матросы, что весело-развесело: и день и ночь пылает Смольный. Подкатывает броневик, и держит речь с него крамольный чуть-чуть раскосый большевик… И, старина, под флагом алым — за партией своею – ты идешь с Интернационалом, декретов разнося листы. 1918 2 Семнадцатый! Но перепрели апреля листья с соловьём… Прислушайся: не в октябре ли сверлят скрипичные свирели сердца, что пойманы живьём? Перебирает митральеза, чеканя чётки всё быстрей; взлетев, упала Марсельеза, — и, из бетона и железа, — над миром, гимн, греми и рей! Интернационал… Как узко, как тесно сердцу под ребром, когда напружен каждый мускул тяжелострунным Октябрём! Горячей кровью жилы-струны поют и будут петь вовек, пока под радугой Коммуны вздымает молот человек. 1919 Михаил Кузмин (1872–1936) Апулей Бледное солнце осеннего вечера; Грядки левкоев в саду затворённом; Слышатся флейты в дому, озарённом Солнцем осенним бледного вечера; Первые звёзды мерцают над городом; Песни матросов на улицах тёмных, Двери гостиниц полуотворённых; Звёзды горят над темнеющим городом. Тихо проходят в толпе незаметные Божьи пророки высот потаённых; Юноши ждут у дверей отворённых, Чтобы пришли толпе незаметные. Пёстрый рассказ глубины опьяняющей, Нежная смерть среди роз отцветающих, Ты – мистагог всех богов единящий, Смерть Антиноя от грусти томящей, Ты и познание, ты и сомнение, Вечно враждующих ты примирение, Нежность улыбки и плач погребальный, Свежее утро и вечер печальный. 1902 В старые годы Подслушанные вздохи о детстве, когда трава была зеленее, солнце казалось ярче сквозь тюлевый полог кровати и когда, просыпаясь, слышал ласковый голос ворчливой няни; когда в дождливые праздники вместо Летнего сада водили смотреть в галереи сраженья, сельские пейзажи и семейные портреты; когда летом уезжали в деревни, где круглолицые девушки работали на полях, на гумне, в амбарах и качались на качелях с простою и милой грацией, когда комнаты были тихи, мирны, уютны, одинокие читальщики сидели спиною к окнам в серые, зимние дни, а собака сторожила напротив, смотря умильно, как те, мечтая, откладывали недочитанной книгу; семейные собранья офицеров, дам и господ, лицеистов в коротких куртках и мальчиков в длинных рубашках, когда сидели на твёрдых диванах, а самовар пел на другом столе; луч солнца из соседней комнаты сквозь дверь на вощёном полу; милые, рощи, поля, дома, милые, знакомые, ушедшие лица — очарование прошлых вещей, — вы дороги, как подслушанные вздохи о детстве, когда трава была зеленее, солнце казалось ярче сквозь тюлевый полог кровати. Сентябрь 1907 |
