«Когда октябрьский нам готовил временщик…» Когда октябрьский нам готовил временщик Ярмо насилия и злобы И ощетинился убийца-броневик, И пулемётчик низколобый, — – Керенского распять! – потребовал солдат, И злая чернь рукоплескала: Нам сердце на штыки позволил взять Пилат, И сердце биться перестало! И укоризненно мелькает эта тень, Где зданий красная подкова, Как будто слышу я в октябрьский тусклый день — Вязать его, щенка Петрова! Среди гражданских бурь и яростных личин, Тончайшим гневом пламенея, Ты шёл бестрепетно, свободный гражданин, Куда вела тебя Психея. И если для других восторженный народ Венки свивает золотые — Благословить тебя в далёкий ад сойдёт Стопами лёгкими Россия. 1917 Tristia
Я изучил науку расставанья В простоволосых жалобах ночных — Жуют волы, и длится ожиданье, Последний час вигилий городских, — И чту обряд той петушиной ночи, Когда, подняв дорожной скорби груз, Глядели вдаль заплаканные очи И женский плач мешался с пеньем Муз. Кто может знать при слове «расставанье», Какая нам разлука предстоит, Что нам сулит петушье восклицанье, Когда огонь в акрополе горит, — И на заре какой-то новой жизни, Когда в сенях лениво вол жуёт, Зачем петух, глашатай новой жизни, На городской стене крылами бьёт? И я люблю обыкновенье пряжи: Снуёт челнок, веретено жужжит. Смотри: навстречу, словно пух лебяжий, Уже босая Делия летит! О, нашей жизни скудная основа, Куда как беден радости язык! Всё было встарь, всё повторится снова, И сладок нам лишь узнаванья миг. Да будет так: прозрачная фигурка На чистом блюде глиняном лежит, Как беличья распластанная шкурка, Склонясь над воском, девушка глядит. Не нам гадать о греческом Эребе, Для женщин воск – что для мужчины медь. Нам только в битвах выпадает жребий, А им дано, гадая, умереть. 1918 «Сёстры – тяжесть и нежность – одинаковы…» Сёстры – тяжесть и нежность – одинаковы ваши приметы. Медуницы и осы тяжёлую розу сосут. Человек умирает. Песок остывает согретый, И вчерашнее солнце на чёрных носилках несут. Ах, тяжёлые соты и нежные сети, Легче камень поднять, чем имя твоё повторить! У меня остаётся одна забота на свете: Золотая забота, как времени бремя избыть. Словно тёмную воду, я пью помутившийся воздух. Время вспахано плугом, и роза землёю была. В медленном водовороте тяжёлые нежные розы, Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела! 1920 Веницейская жизнь Веницейской жизни, мрачной и бесплодной, Для меня значение светло. Вот она глядит с улыбкою холодной В голубое дряхлое стекло. Тонкий воздух кожи. Синие прожилки, Белый снег. Зелёная парча. Всех кладут на кипарисные носилки, Сонных, тёплых вынимают из плаща. И горят, горят в корзинах свечи, Словно голубь залетел в ковчег. На театре и на праздном вече Умирает человек. Ибо нет спасенья от любви и страха: Тяжелее платины Сатурново кольцо! Чёрным бархатом завешенная плаха И прекрасное лицо. Тяжелы твои, Венеция, уборы, В кипарисных рамах зеркала. Воздух твой гранёный. В спальнях тают горы Голубого дряхлого стекла. Только в пальцах – роза или склянка, Адриатика зелёная, прости! Что же ты молчишь, скажи, венецианка, Как от этой смерти праздничной уйти? Чёрный Веспер в зеркале мерцает, Всё проходит, истина темна. Человек родится, жемчуг умирает, И Сусанна старцев ждать должна. 1920 «Когда Психея-жизнь спускается к теням…» Когда Психея-жизнь спускается к теням В полупрозрачный лес, вослед за Персефоной, Слепая ласточка бросается к ногам С стигийской нежностью и веткою зелёной. Навстречу беженке спешит толпа теней, Товарку новую встречая причитаньем, И руки слабые ломают перед ней С недоумением и робким упованьем. Кто держит зеркальце, кто баночку духов, — Душа ведь женщина, ей нравятся безделки, — И лес безлиственный прозрачных голосов Сухие жалобы кропят, как дождик мелкий. И в нежной сутолке, не зная, что начать, Душа не узнаёт прозрачные дубравы, Дохнёт на зеркало и медлит передать Лепёшку медную с туманной переправы. 1920 «Я слово позабыл, что я хотел сказать…»
Я слово позабыл, что я хотел сказать: Слепая ласточка в чертог теней вернётся На крыльях срезанных, с прозрачными играть. В беспамятстве ночная песнь поётся. Не слышно птиц. Бессмертник не цветёт, Прозрачны гривы табуна ночного. В сухой реке пустой челнок плывёт. Среди кузнечиков беспамятствует слово. И медленно растёт, как бы шатер иль храм, То вдруг прокинется безумной Антигоной, То мёртвой ласточкой бросается к ногам, С стигийской нежностью и веткою зелёной. О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд, И выпуклую радость узнаванья! Я так боюсь рыданья Аонид, Тумана, звона и зиянья! А смертным власть дана любить и узнавать, Для них и звук в персты прольётся, Но я забыл, что я хочу сказать, И мысль бесплотная в чертог теней вернётся. Всё не о том прозрачная твердит, Всё ласточка, подружка, Антигона… А на губах, как чёрный лёд, горит Стигийского воспоминанье звона. 1920 |
