— Здесь хранятся документы. Здесь — лекарства. А здесь… — его палец остановился на дальнем углу подвала, — здесь они держат свидетелей. Если они еще живы.
Я глубоко вдохнул.
— Пошли.
Подземелье госпиталя оказалось настоящим лабиринтом. Мы шли, прижимаясь к сырым каменным стенам, каждый шаг отдавался эхом в низких сводчатых коридорах. Фонарь в моей руке бросал неровные блики на кирпичную кладку, выстроенную еще монахами три века назад.
— Тише, — Мальцев резко поднял руку.
Где-то впереди слышались шаги и приглушенные голоса. Я прижался к стене, чувствуя, как холодный пот стекает по спине. Пульс стучал в висках, сливаясь с далеким гулом паровых котлов где-то под нами.
Двое людей в белых халатах пронесли мимо нас носилки, накрытые брезентом. Из-под ткани свисала бледная, безжизненная рука.
— Мертвецкая? — прошептал я.
Мальцев устало покачал головой:
— Лаборатория. Они ставят опыты на пленных.
Мы двинулись дальше, пока не уперлись в тяжелую дубовую дверь с железными засовами. За ней слышался слабый стон. Мальцев достал ключ — длинный, старинный, явно не из госпитального набора.
— Готовьтесь, князь. Это не для слабонервных.
Дверь со скрипом открылась. Комната была маленькой, с низким потолком. Вдоль стен стояли клетки — настоящие железные клетки, в каких держат зверей. И в них… люди.
Первый пленник, при виде света, забился в угол, закрывая лицо руками. Его пальцы были искривлены, ногти почернели. Второй лежал неподвижно, лишь глаза следили за нами, полные животного ужаса.
— Боже милостивый…
Я узнал форму. Это были наши. Русские солдаты.
— Они испытывают на них немецкие газы, — сквозь зубы процедил Мальцев. — Смирнов получает за это золото. А губернатор покрывает.
Один из пленных, офицер судя по остаткам мундира, пополз к решетке. Его лицо было покрыто страшными волдырями.
— Ваше… превосходительство… — он хрипел, словно легкие были выжжены изнутри. — Скажите… моей жене… в Саратове…
Я опустился на колени перед клеткой, не в силах сдержать дрожь.
— Как вас зовут, поручик?
— Бестужев… 34-й пехотный… — его рука сжала мою с неожиданной силой. — Они… готовят атаку… Ригу из пушек новыми снарядами обстреляют… газ… новый газ…
За дверью внезапно раздались шаги. Много шагов.
Мальцев резко развернулся:
— Нас нашли. Бежим!
Я рванул решетку клетки, но она не поддавалась. Поручик Бестужев покачал головой:
— Уходите… возьмите это… — он сунул мне смятый листок, исписанный дрожащим почерком. — Формула… противоядия…
Фонарь выскользнул из моих пальцев и разбился. В темноте я видел лишь его глаза — последний огонек жизни в этом аду.
Мы бросились назад по коридору. За спиной раздались крики, потом выстрел. Мальцев дернулся, но продолжал бежать.
— Ранен?
— Пустяк, — он стиснул зубы. — Вот ваш выход. По трубе наверх. Я задержу их.
Я схватил его за рукав:
— Вместе!
Мальцев грубо оттолкнул меня к железной лестнице:
— Я солдат, князь. А вы должны донести это до ставки.
Он развернулся и пошел навстречу преследователям, держа револьвер в каждой руке.
Я полез вверх по скользкой трубе, сжимая в зубах листок Бестужева. Где-то снизу раздались выстрелы — сначала одиночные, потом очередь. Потом тишина. Труба вывела меня в подсобку кухни. Я вывалился в груду мешков с мукой, едва не закричав от боли в плече. Через окно виднелось предрассветное небо. Где-то в городе били колокола — начиналось утреннее богослужение. Я развернул окровавленный листок.
«Фосген. Противоядие — раствор соды с…»
Дальше шли формулы, которые я не понимал. Но внизу, дрожащей рукой, Бестужев написал:
«Они выпустят газ 12 ноября. На участке 5-й армии. Спасите их…»
Я спрятал бумагу за пазуху и выбрался во двор. Надо было бежать. Быстро. Но госпиталь уже просыпался. В окнах зажигались огни. Где-то кричал часовой. Я сделал глубокий вдох и шагнул в тень высокой стены.
Глава 4
Поезд на Гродно шёл через ночь, и я не сомкнул глаз ни на минуту. В углу вагона третьего класса, где мне удалось занять место, пахло дешёвым табаком и потом. Окно было заклеено крест-накрест бумажными полосами — светомаскировка, хотя до линии фронта оставалось ещё триста вёрст. Я прижимал к груди потрёпанный полевой планшет, внутри которого лежал тот самый листок — исписанный дрожащей рукой умирающего поручика Бестужева.
Каждый раз, когда вагон встряхивало на стыках рельсов, рана в плече напоминала о себе тупой болью. Повязка, которую я сменил на рассвете в уборной станции, уже снова пропиталась кровью. Но это было ничто по сравнению с жжением в груди — я вез не просто предупреждение, я вез приговор для многих сотен бойцов, которые вскоре окажутся под атакой страшного оружия, которое легко может убить не сразу, но через день, час, неделю или даже года, нанеся тяжелейшие непоправимые травмы организму.
«12 ноября. Фосген. Участок 5-й армии.»
За окном проплывали тёмные силуэты деревень. Где-то вдалеке мерцали редкие огоньки — крестьяне, бодрствующие допоздна. Я вспомнил, как ещё месяц назад вёл свой «Тур» в атаку в Пруссии, как гусеницы давили немецкие проволочные заграждения, как солдаты бежали за броней, крича «ура!». А теперь…
— Ваши документы, господин офицер.
Передо мной стоял крепкий кондуктор в синеватой форме с протёртыми коленями и локтями, держа в руках керосиновый фонарь. Его глаза скользнули по моему помятому мундиру, задержались на бледном до мелового состояния лице, на перевязанном наскоро плече.
Я молча протянул бумаги. Пусть они были помятыми, но печать князя Сретенского производила на простых государственных людей неизгладимое впечатление. Мужчина с интересом принял их и начал смотреть, послюнявил палец и потёр княжескую печать, после чего вернул мне документы обратно, заёрзав на месте и сильно внезапно смутившись.
— Простите, ваше сиятельство… Не признал вас…
Я вздохнул и махнул рукой, показывая, что ничего страшного не случилось:
— Мы когда в Гродно прибываем?
— К утру в городе будем, если ничего особенно страшного не случится. Сейчас по линиям военные составы идут беспрестанно. Иной раз гражданские сильно задерживаются, так что не удивляйтесь, случись что.
Он хотел что-то добавить, но в этот момент поезд резко затормозил. Стеклянный колпак фонаря разбился о деревянные половицы. Где-то впереди раздался крик. Я же вскочил, инстинктивно хватаясь за револьвер. Рука отозвалась болью, вскрик вылетел сквозь плотно сжатые зубы.
— Что случилось?
Кондуктор, бледный как мел, покачал головой:
— Проверка. Жандармы.
Дверь в вагон распахнулась. На пороге стояли трое в синих шинелях.
— Документы! Всех по местам!
Я медленно опустился на скамью, чувствуя, как под мундиром выступает холодный пот. Планшет с листком Бестужева жёг мне грудь.
— Вы — князь Ермаков?
Старший из жандармов, коренастый вахмистр с орденом на груди, стоял передо мной. В его руках был листок бумаги.
— Так точно.
— Следуйте с нами.
— На каком основании?
Жандарм перевёл взгляд на мою повязку, потом на чемодан.
— Приказ штаба. Все прибывающие с Казанского направления без исключения отправляются на досмотр.
Я поднялся, стараясь дышать ровно. Если они найдут документ…
Вдруг из темноты раздался знакомый голос:
— Вахмистр, это мой человек! Соблюдайте нормы приличия.
Из соседнего вагона вышел высокий офицер в шинели без погон. В тусклом свете я едва разглядел его лицо, но узнал сразу — полковник Лыков, начальник полевой контрразведки, с которым мы пересекались ещё под Варшавой.
— Но, ваше превосходительство…
— Я сказал — мой человек. Есть вопросы?
Жандармы нехотя отступили.
Лыков схватил меня за локоть и потащил в соседний вагон. Только когда дверь захлопнулась за нами, он прошептал:
