К вечеру фабрика пала. Мы потеряли сотни людей, но плацдарм был расширен. На улицах лежали тела — наши и немецкие, иногда переплетённые в смертельных объятиях. Санитары осторожно перешагивали через них, выискивая раненых.

Я сидел на ящике из-под снарядов, курил и смотрел, как вдалеке, за дымом пожарищ, вырисовываются контуры берлинских шпилей. До центра оставалось ещё несколько километров таких же боёв, таких же потерь.

Семён поднёс мне котелок с трофейным шнапсом.

— За победу, ваше сиятельство?

Я отхлебнул, обжёг горло, покачал головой:

— За тех, кто сегодня остался там.

— И за тех, кому ещё предстоит остаться, — вторил мне Семён.

Конец ноября встретил нас пронизывающим холодным ветром и жаркими боями за каждый дом, который встречался на нашем пути. Город горел — не так, как горят обычные деревни, единым яростным пламенем, который перекидывался с дома на дом, а медленно, степенно, упорно, напоминая гигантскую печь, в которую постоянно подбрасываются новые сухие поленья. От Тиргартена до Александерплац тянулись чёрные шрамы пожарищ, перемежающиеся островками ещё уцелевших домов, из которых то и дело вырывались короткие пулемётные очереди или одиночные хлопки винтовок.

Наши орудия не умолкали ни днём, ни ночью, накрывая врага мощными залпами из всех орудий. Тяжёлые осадные мортиры методично перемалывали квартал за кварталом, превращая баррикады в груду щебня, а пулемётные гнёзда — в кровавое месиво под сплошными обломками. Я находился на наблюдательном пункте в полуразрушенной протестантской церкви и через стереотрубу наблюдал, как очередной снаряд попадает в здание рейхстага — огромная вспышка, потом медленно поднимается дымный «гриб», и ещё один кусок выгнутого фронтона с грохотом обрушивается вниз. Но даже сквозь этот ад немцы продолжали стрелять — из подвалов, из канализационных люков, из груды развалин, где всего час назад стоял жилой дом. Если раньше стреляли из винтовок, пулемётов и редких трофейных автоматов, то сейчас к ним присоединились удары ружей, осыпающих солдат мелкой дробью из окон.

Тяжёлые танки и бронетранспортёры шли вперёд, но город пожирал их одного за другим. Сегодня утром я видел, как «Тур» второй роты подорвался после прямого попадания пушки, замаскированной в руинах — сначала яркая вспышка, башня неестественно дёрнулась, и из всех щелей вырвалось пламя вперемешку с плотным чёрным дымом. Экипаж не успел даже отпереть люков, а об эвакуации не могло даже идти речи. Чуть дальше встряла ещё одна машина, но на этот раз лёгкий броневик на колёсно-гусеничной тяге. Сначала подростки из ополчения забросали его коктейлями с зажигательной смесью, а потом показала себя новинка этой войны, появившаяся слишком поздно — противотанковые ружья. Они били молотком, создавая в броневых листах машин широкие дырки, сразу же доводя их до состояния, когда выйти из боя не представлялось возможным. Оружие совершенно копеечное, но оказавшееся крайне эффективным против дорогостоящих броневиков и даже против укреплений. Казаки попытались прорваться на помощь, но пулемётный огонь с чердака отрезал их — пришлось отступать, оставляя десант на верную смерть.

Кольцо сужалось. С севера двинулись сибирские полки — бородатые и крепкие мужики в дорогих полушубках, несущие на плечах пулемёты и автоматы с моих томских фабрик. С юга, прямо через топи, давили уральцы, предпочитавшие в своём натиске штыки и гранаты, вместо сложной и долгой перестрелки. На востоке артиллеристы выкатывали орудия до такого состояния, чтобы можно было стрелять прямой наводкой, и били они почти в упор, не обращая внимания на ответный, слишком редкий и разрозненный огонь.

Особенно тяжёлые бои шли у канала. Немцы превратили набережную в непрерывную линию обороны — каждый мост заминирован десятками килограммов тротила, каждый дом укреплён всем, что только можно было отыскать в городе. Наши первые атаки, которые пытались проводить с наскока, захлебнулись в крови — цепи просто выкашивало перекрёстным огнём со стороны обеих улиц. Тогда сапёры под покровом ночи навели понтонные переправы, но немцы заметили их и открыли шквальный огонь. Вода в канале почернела от крови, а утром мы увидели, как течение медленно под льдом несёт вниз по течению перевёрнутые понтоны и тела погибших.

Но прорыв всё же случился, хотя этого достичь было сложно. Где-то в третьем часу ночи унтер-офицер Глухом вместе с десятком добровольцев переплыл канал по трубам от теплотрассы. Они смогли закрепиться на противоположном берегу, отбиваясь огнём автоматов и гранатами, пока не подошло подкрепление. К моменту, когда забрезжил рассвет, появился плацдарм — крошечный, всего в несколько домов, но за них держались как за последний рубеж, понимая, что второй раз хитростью воспользоваться банально не получится и следующие штурмы обернутся куда большими потерями.

Немцы контратаковали пять раз, и с каждой попыткой их ярость только усиливалась. В последний раз они бросили в бой последние резервы — полицейские батальоны и моряков с затопленных кораблей, которые прибыли в столицу не так давно из города Киль. Они шли в полный рост, с криками «За кайзера!», не обращая внимания на потери. Наши пулемёты раскалились докрасна, стреляя почти без перерыва, а когда кончились патроны, казаки пошли в контратаку с шашками.

К полудню мы расширили плацдарм. Артиллерия переправилась по новому мосту, который сапёры построили под огнём, и теперь могла бить прямо по центру города. Первые снаряды упали на Вильгельмштрассе — там, где ещё вчера заседало немецкое командование.

Из захваченного бункера принесли карту. На ней было видно, как наше кольцо сжимается — с севера, юга, востока. До рейхсканцелярии оставалось меньше километра.

Я вышел на улицу. Над Берлином, сквозь дым, вдруг выглянуло бледное ноябрьское солнце. Оно освещало руины, кровь на снегу, брошенные каски и лицо мёртвого немецкого мальчишки, лежавшего у обочины с незаряженным револьвером в окоченевших руках.

Рейхсканцелярия предстала перед нами как призрак мимолётного германского величия — её запылённые фасады, некогда внушавшие трепет, теперь представляли собой гору обломков, сквозь которые зияли пустые оконные проёмы, напоминая глазницы мертвецов. Мы вместе со штурмовыми отрядами стояли у подножия лестницы, ведущей в главный зал, и каждый из солдат понимал, что за стенами остались те, кто предпочёл не капитулировать на теле мёртвой Германии, но приняли смерть вместе со своим государством.

Первыми пошли штурмовики. Они, закрытые в современную интерпретацию штурмовых доспехов, ворвались в вестибюль, закидывая гранатами каждый угол и сдабривая всё это короткими очередями в каждый тёмный угол. Немцы встретили их шквальным огнём — из-за развороченных колонн, из проломов в стенах, даже из-под мраморной лестницы, где они устроили импровизированную огневую точку. Пули звонко цокали по каменным плитам, оставляя на них белые шрамы, сливающиеся в хаотичный рисунок. Иногда рикошетящие пули врезались в доспехи штурмовиков, но те продолжали стойко идти вперёд, понадеявшись на собственные доспехи.

Мы продвигались вперёд, штурмуя комнату за комнатой, этаж за этажом. В кабинетах, где когда-то вершилась судьба Европы, теперь шла грязная, тяжёлая, кровавая рукопашная. В одном из залов немцы устроили засаду — спрятались за массивным дубовым столом и открыли огонь в упор, когда наши солдаты ворвались внутрь. Пришлось выжигать их зажигательной смесью в бутылях — страшное зрелище, когда люди в офицерских мундирах, объятые пламенем, выпрыгивали из окон, предпочитая смерть от падения мучительной гибели в огне.

На втором этаже бой перешёл в состояние мясорубки. Немцы забаррикадировались в длинном и узком коридоре, установив в противоположной стороне пулемёт на треноге. Наши первые две атаки захлебнулись — пол коридора быстро покрылся телами в зелёных шинелях. Тогда казаки пошли на хитрость — они пробили стену в соседнем кабинете и зашли немцам в тыл. То, что последовало дальше, сложно назвать боем — это была резня. Шашки рубили без разбора, приклады дробили черепа, ножи находили мягкие места между рёбер, а вскоре всё стало от крови красным, и цвета различить уже было нельзя.