В бальном зале, где когда-то кружились в вальсе дипломаты и генералы, теперь лежали груды трупов, перемешанные с обломками хрустальных люстр. Наш пулемётчик устроил позицию на рояле, из которого торчали струны, как растопыренные нервы. Он бил длинными очередями по дверям, через которые пытались прорваться немцы, а когда кончились патроны, схватил топор и пошёл врукопашную вместе с остальными.

Особенно тяжело пришлось сражаться в подвале. Там, в бетонном лабиринте хранилищ и бункеров, засели кайзеровские гвардейцы. Особенно тяжело пришлось в подвале. Там, в лабиринте хранилищ и бункеров, засели эсэсовцы — фанатики, решившие драться до конца. Они выключили свет и атаковали из темноты, используя каждый угол, каждую нишу. Наши фонари выхватывали из мрака перекошенные лица, блеск ножей, дула пистолетов. В этой кромешной тьме бой превратился в первобытную схватку — здесь уже не было ни своих, ни чужих, только выживание. Я сам застрелил офицера в чёрной форме, когда он внезапно появился передо мной; его пистолет уже был направлен мне в живот. Пуля просто пробила его голову, зажужжав от стены и разметав содержимое черепушки по тёмным стенам.

Когда мы добрались до последнего бункера, там уже никого не было — только пустые стеллажи сгоревших документов и бутылки из-под шнапса. Но в углу сидел старый генерал с орденами на изодранном мундире. Он поднял на нас мутные глаза, потом медленно поднёс пистолет к виску.

Выстрел гулко прокатился по пустым коридорам.

Мы вышли на улицу. Берлин лежал у наших ног, разрушенный, побеждённый. Где-то ещё слышались отдельные выстрелы — добивали последние очаги сопротивления. Казаки развели костёр из обломков мебели и грели озябшие руки. Кто-то затянул песню, но она быстро оборвалась — не было сил даже для победы.

Я сел на ступеньки канцелярии, снял фуражку и закрыл лицо ладонями. В ушах ещё стоял грохот боя, перед глазами мелькали лица погибших. Мы заплатили слишком высокую цену за эти руины.

Со штурма последней крепости Берлина прошло больше двух недель — приближался новый год. Город лежал в руинах, но странно молчаливых — после падения рейхсканцелярии сопротивление прекратилось, будто вся ярость германского народа выдохлась в последнем отчаянном рывке гвардейцев в подземных коридорах. Я стоял у огромного дубового стола в полуразрушенном зале берлинской ратуши, где теперь разместилась ставка великого князя Александра Александровича, и смотрел, как первые лучи зимнего солнца пробиваются сквозь разбитые витражи, рисуя на стенах причудливые узоры из света и теней.

Известие о приближении парламентёров пришло на рассвете. Казачий разъезд заметил на западной дороге странную процессию — несколько чёрных автомобилей под белыми флагами, окружённых конным эскортом в форме, не похожей на берлинский гарнизон. Когда их доставили к окраинам города, выяснилось — это делегаты из Франкфурта, Кёльна и Гамбурга, городов, ещё не тронутых войной. Они проехали через всю Германию, чтобы предложить мир.

Великий князь принял их в полдень. Александр Александрович сидел в кресле в конце зала, облачённый в простую серую шинель без знаков отличия; только Георгиевский крест на груди выдавал его статус. Его лицо, изрезанное морщинами и усталостью двух лет войны, было непроницаемо, но в глазах читалось напряжённое ожидание. По обе стороны от него выстроились генералы — Бочков с перевязанной рукой, Ковалёв с новым шрамом через бровь, я сам, ещё не успевший отмыть с рук копоть последнего боя.

Немцы вошли под конвоем казаков. Их было пятеро — бургомистры крупных городов и два военных в потрёпанных мундирах. Самый старший, седой мужчина с орлиным профилем, представился как обер-бургомистр Франкфурта доктор Людвиг Штайнер. Они держались с достоинством, но я видел, как их глаза непроизвольно расширялись при виде разрушений, как дрожали руки, когда они снимали перчатки.

— Ваше Императорское Высочество, — начал Штайнер на безупречном русском, — мы пришли просить вас о прекращении кровопролития.

Тишина в зале стала ещё глубже. Где-то за стенами упала балка, издав глухой стон.

— Берлин пал, — продолжал немец, — но война продолжает пожирать наши народы. Мы предлагаем мир.

Великий князь медленно поднялся. Его тень, удлинённая низким зимним солнцем, легла на паркет, испещрённый следами сапог и кровью.

— Какой мир вы можете предложить, господин бургомистр, — его голос звучал тихо, но каждое слово падало, как молот, — после того, как ваша страна развязала эту бойню? После миллионов погибших? После того, как ваши войска перешли нашу границу и ударили по гарнизонам? Ваши войска пали, люди бегут, Вена и Берлин уже пали. Мы можем освободить Париж и взять Рим.

— Мы не те, кто начинал эту войну, Ваше Высочество. Те, кто отдавал приказы, либо мертвы, либо бежали. Остались только мы — те, кому предстоит хоронить детей и восстанавливать разрушенное.

Один из военных, полковник с перевязанной головой, вдруг упал на колени.

— Мы просим не за себя, — его голос сорвался на крик, — мы просим за тех, кто ещё жив! Наши города голодают, наши женщины рожают мёртвых детей от истощения!

Казачий офицер сделал шаг вперёд, чтобы поднять немца, но великий князь остановил его жестом. В зале повисло тяжёлое молчание. Александр Александрович подошёл к окну, смотря на заснеженные руины Берлина.

— Ваши условия? — спросил он наконец, не оборачиваясь.

Немцы переглянулись. Штайнер развернул документ, дрожащими руками поправил пенсне.

— Полная капитуляция. Эльзас и Лотарингия остаётся за французами. Вся восточная Пруссия отдаётся России. Бавария и Пруссия превращаются в отдельные государства. Земли в западной Германии получат собственные армии. Мы не сопротивлялись вам ни в Баварии, ни в Берлине. Будьте же и вы милостивы к нам. Мы готовы выплатить вам репарации в полном объёме. Наша страна достаточно пострадала от безумного короля.

Великий князь повернулся. Его лицо было нечитаемо.

— Достоинство? — он произнёс это слово так, будто пробовал его на вкус. — Вы решились пойти против нас. Вы уверены, что должны сохранить своё достоинство после такой войны? Может быть, стоит вернуть вас в прошлое, когда земли разделены на отдельные государства? У нас хватит на это сил.

Немцы молчали. Александр Александрович медленно прошёлся вдоль стола, останавливаясь перед каждым из наших генералов, будто ища поддержки. Бочков кивнул почти незаметно. Ковалёв стиснул зубы, но тоже согласился. Когда очередь дошла до меня, я просто опустил голову — слишком много крови, слишком много смертей.

— Хорошо, — наконец сказал великий князь. — Завтра в полдень здесь будет подписано перемирие. Но помните — этот мир будет не прощением. Он будет отсроченным приговором.

Когда немцев увели, Александр Александрович долго стоял у окна, глядя, как снег медленно укрывает руины.

— Ваше Высочество? — осторожно позвал я.

— Они просят достоинства, Ермаков, — прошептал он. — А что нам делать с нашими мёртвыми?

— Мы достаточно сражались. Германия фактически пала — открыта дорога во Францию. Италия ничего не сможет противопоставить нашим войскам. Англичане теперь сражаются в Азии. Их гарнизонов во Франции просто не хватит для того, чтобы сдержать наши армии, а значит, мы перенесём полки в Индию, и это будет окончательной потерей для короны. Стоит собирать людей, готовиться к переговорам. Нужно, чтобы народ почувствовал, что мы можем окончить эту войну на собственных условиях.

— А мы достигли их? — заинтересованно спросил меня Рюрикович.

— Думаю, что да. Австро-Венгрия больше никогда не сможет стать для нас опасностью, а немцам лучше сохранить достоинство — иначе они могут стать очередной точкой кипения на наших границах. Буферная Бавария и Пруссия — лучший вариант, который только может быть. Мы можем сломить и Рим, засыпать Апеннинский полуостров телами своих воинов, но будем честны — даже с японцами мы не сможем высадиться в Британию. Англичане понимают, что война станет для них смертью — они пойдут на уступки. Мы взяли своё, Александр Александрович, пора и честь знать.