Внизу, на улице, начиналось утреннее движение. Подвозили дрова для штабных печей, офицеры связи спешили с донесениями. Я прильнул к прицелу, ощущая, как холодный металл щеки успокаивает дрожь в руках. Зарубин должен был появиться ровно в семь. Его привычки были известны — утренний доклад у командующего, затем завтрак в ресторане с бокалом шампанского, и только потом он отправится к боевым порядкам.

Часы на ратуше пробили шесть тридцать. Я проверил винтовку ещё раз. Патрон в патроннике. Предохранитель снят. Ветер — слабый, слева направо. Дистанция — не больше ста пятидесяти метров. Баллистику японских боеприпасов я помнил весьма скупо, поскольку к моему времени эта страна практически полностью ушла с рынка вооружения, но даже так было понятно, что такое расстояние не является большой проблемой — на такой дистанции даже поправок на падение пули делать не придётся.

В кармане шинели лежала записка Бестужева. Я достал её, в последний раз пробежал глазами по дрожащим строчкам: «Фосген. 12 ноября. Кёнигсберг. Спасите их…». Бумага хрустнула в сжатом кулаке.

Ровно в семь утра дверь штаба распахнулась. Сначала вышли адъютанты, затем — Зарубин. Он был именно таким, каким я его запомнил — высокий, грузный, с аккуратно подстриженной седой бородкой. Его шинель с генеральскими нашивками блестела в утреннем свете.

Я вдохнул, задержал дыхание. Прицельная мушка легла ему точно между лопаток. Палец на спусковом крючке. Выстрел грохнул, как удар грома.

Зарубин дёрнулся, словно споткнулся, затем медленно осел на ступени. Кровь растекалась по серому сукну его шинели, ярко-алая, почти неестественная на фоне бледного утра. Охрана метнулась в разные стороны. Кто-то закричал.

Второй выстрел не понадобился. Винтовка тут же отправилась на плечо — подобную единицу нельзя было оставлять на месте. Мало кто в этом краю имел японское вооружение, учитывая отсутствие торговли оружием между странами. Найди кто винтовку, и очень легко будет выйти на контрразведчиков.

Пока люди суетились вокруг тела генерала, я быстро спустился по лестнице, понадеявшись, что быстро место, с которого был открыт огонь, не обнаружат. Страх этот подгонял меня сзади, едва ли не подталкивая пинками. Боль после выстрела в раненной руке теперь напоминала о себе с новой мощью, заставляя меня проклинать себя. Мог ведь перевязать в кабинете у контрразведки, пока обсуждали суть да дело, но нет ведь.

Рукой ощупал плечо и почувствовал там растекающееся мокрое пятно. Кровь успела прорваться через толстую шерстяную ткань шинели. Если рана открылась заново, то ничего хорошего это не означает. Необходимо как можно быстрее добраться до ближайшего удобного и спокойного места, чтобы стянуть с себя одежду и перетянуть рану чистой тряпицей, а лучше нормальным бинтом.

— Отлично справился, князь. — На входе в дом меня встретил курящий Лыков.

Опричник моментально забрал у меня винтовку и сунул оружие в багажник машины. В открытом сундуке он неожиданно открыл ложный подпол, после чего и сунул туда японскую винтовку.

— Вы смогли выиграть нам парочку лишних часов. Мы уже отправили в Минск гонца, так что теперь вероятность отмены наступления гораздо выше. Великий князь уже скоро получит свою весть. Надеемся, что он сумеет вовремя и правильно отреагировать.

— А что делать мне теперь?

— Мы ничего не знаем о вас, вы ничего не знаете о нас. — Лыков пожал плечами и жестом предложил мне сигарету, но сразу получил отказ. — Спишем всё на действия очередного шпиона или диссидента из рядов местных немцев. Благо, их семей здесь достаточно. Вот и повесим убийство на одного из них, проведём небольшое расследование. Жертвы на войны — обыденность, даже если эта жертва есть генерал. — Докурив сигарету, агент щелчком отправил окурок в сторону. — Вы же отправляйтесь в расположение своей дивизии. Думаю, если вы подадите ему свой рассказ и в чуть меньших подробностях, то он оставит вас на должности, и вы продолжите громить врага. — Опричник улыбнулся. — Пускайте кровь врагов России, князь. У вас это отлично получается!

Кёнигсберг предстал перед нами сквозь жёлтую плотную пелену газа как город из самого ужасного сна. Мой тяжёлый танк медленно продвигался по главному проспекту, гусеницы с хрустом перемалывали битое стекло, бетонную и кирпичную крошку. Сквозь смотровую щель я видел лишь очертания тотальной разрухи после нескольких недель сражений за сам город и его предместья. Смотреть на старый немецкий город было страшно — вывернутые трамвайные рельсы, обугленные деревья, застывшие в последнем порыве ветра, фасады домов, изрешечённые снарядами, словно гигантские пчелиные соты. Противогаз стягивал лицо тугой резиновой удавкой, каждый вдох давался с усилием, а выдыхаемый воздух запотевал стёкла окуляров, заставляя постоянно протирать их дрожащей перчаткой.

Мы ехали вперёд, хотя направления в мёртвом городе уже не было. Танк кренился на развороченной улице, и я смотрел, как из-под гусениц вылетают мелкие обломки того, что некогда было чьим-то домом. Обрывки газет и обоев, переломанная мебель, кукла без одного глаза, осколки посуды — всё это на мгновение появлялось в поле зрения, чтобы сразу же быть раздавленным многотонной стальной машиной. Газ в городе висел в воздухе, пропитав каждый камень, каждую щель, каждый оставшийся лист на мёртвых деревьях.

Я вспомнил, каким видел Кёнигсберг в довоенных путеводителях — аккуратные готические шпили, мосты через Прегель, уютные кафе на набережной с летними столиками. Теперь же передо мной был лишь ощипанный скелет города, обтянутый жёлтой коркой ядовитого тумана. Через разбитые витрины магазинов просматривались тёмные провалы внутренностей зданий, где ещё не везде успели погаснуть пожары, добавляя к запаху газа едкий аромат горелой древесины и чего-то сладковато-тошнотворного — наверное, горелой человеческой плоти.

Танк внезапно накренился, переезжая через что-то мягкое. Я не стал смотреть в смотровую щель, но прекрасно знал, что это было. Тела здесь лежали повсюду — некоторые в немецкой форме, другие в гражданском, большинство уже без лиц, с почерневшими от газа руками, застывшими в последней агонии, окровавленные и покрытые пеплом. Мы шли по ним, как по адской брусчатке, и это было самым страшным — не видеть земли под трупами. Уж не знаю, какой была причина такого решения, но немцы до последнего не выводили гражданских из города. Конечно, некоторые семьи старались выбираться из прусской столицы собственными силами, успев только услышать о приближающихся войсках России. Вот только централизованных мероприятий по выведению гражданских из-под военного удара не было. Возможно, немцы ожидали того, что наши воины не будут колотить из всех орудий по городу, но такие их надежды не были оправданы. Русская Императорская Армия била по городу-крепости из всего, что было под рукой. Била залпами артиллерия, выкатывались танки на позиции и били по крепостям, системы Циолковского расчерчивали небо чёрными линиями, взрывами украшая городские улицы.

Временами сквозь жёлтую мглу проступали силуэты других «Туров» нашей роты. Они двигались медленно, осторожно, как слепые звери в неизвестной местности. Иногда один из них останавливался, и тогда по радио раздавалось хриплое: «Застрял» или «Нужна помощь». Но чаще мы молчали, потому что нечего было сказать. Этот город уже давно перестал быть целью — он стал лишь препятствием, которое нужно было преодолеть, как преодолевают грязную лужу, не задумываясь о её глубине.

Я смотрел на карту, где аккуратно были обозначены кварталы, парки, каналы — всё то, чего уже не существовало. Компас показывал верное направление, но куда мы шли? К центру города? К победе? К новым смертям? Может, правильнее было бы развернуть колонну и уйти из этого ада, оставив его тем, кто его создал — мёртвым и умирающим. Но развернуться было нельзя, поскольку нужно было осмотреть каждую улицу на предмет возможных очагов сопротивления немногочисленных немецких подразделений, которые остались в городе, разрушенном щедрыми артиллерийскими обстрелами.