— Хватит ли её на всех?

— Нет. Только на ключевой персонал. У меня недостаточно людей для того, чтобы разбрасываться ими в разные стороны. Сейчас получится либо сконцентрироваться на производстве вируса, либо вакцины. По-другому никак.

— Начинайте.

Через три дня в подмосковный лагерь для военнопленных привезли двадцать человек. Немцы, взятые в плен под Брестом — молодые, крепкие, с ещё не потухшей надеждой в глазах. Их поселили в отдельном бараке, где уже ждали наши «врачи» в белых халатах.

Я наблюдал через зарешечённое окно, как один из пленных, рыжеволосый унтер-офицер, настороженно косился на шприц в руке медбрата.

— Это обязательно?

— Профилактика тифа, — равнодушно ответил тот.

Унтер кивнул и закатал рукав. Через минуту все двадцать человек были заражены.

На пятый день у первого пленного поднялась температура. К вечеру кашлять начали все.

— Идеально, — пробормотал Зелинский, записывая показания термометра. — Завтра можно отправлять.

Я подошёл к койке, где рыжий унтер метался в жару. Его лицо покрылось испариной, губы шевелились, что-то беззвучно бормоча. Возможно, звал мать.

— Они умрут?

— Нет. Через неделю будут здоровы. Но за эти семь дней заразят сотни.

Я накрыл его шинелью, которую он сбросил в бреду.

— Прости.

Побег организовали ночью. «Ослабили» охрану, оставили «случайно» открытыми ворота. Пленные бежали через лес к линии фронта — кашляя, вытирая пот со лбов, не подозревая, что несут с собой не надежду на свободу, а биологическую бомбу.

Я стоял на наблюдательном пункте, глядя в бинокль, как их силуэты растворяются в утреннем тумане. В голове уже роились мысли о том, как будет распространяться вирус. Если верить словам доктора Зелинского, то ситуация в одночасье может привести к страшным последствиям. Стоит одному заражённому бывшему пленному оказаться на территории противника, как болезнь начнёт распространяться среди всех, кто сидит рядом. Причём самое страшное было не в простых солдатах, которые сидят в окопах, ожидая приказа к контратаке или готовясь к нападению. Что с них взять? Они практически не передвигаются. Страшно представить, что будет, если болезнь перекинется на вестовых или солдат снабжения, которые так или иначе добираются до городов либо крупных узлов снабжения. Именно там сосредоточено много людей, которые могут разнести вирус дальше. Неизвестно, насколько далеко болезнь сможет пройти по германской территории, но главное было просто ослабить войска на одном фронте, чтобы ударить туда кулаком из собранных в тылу мобилизованных дивизий. Мне оставалось лишь надеяться на то, что мой план выгорит и болезнь не перейдёт на наши земли.

— Сколько доберутся?

— Половина. Остальных поймают патрули.

Я опустил бинокль.

— Достаточно.

Три дня прошло с тех пор, как двадцать заражённых немцев растворились в предрассветном тумане, перейдя линию фронта. Я стоял на наблюдательном пункте, курил папиросу за папиросой и ждал первых вестей. Воздух был сырым, пропитанным запахом мокрой земли и пороха — обычное утро на передовой. Но сегодня оно казалось иным. Тихим. Слишком тихим.

Первые донесения пришли к полудню. Немецкие патрули подобрали беглецов ещё ночью, приняв их за дезертиров или разведчиков. Рыжий унтер, которого я видел в лазарете, даже пытался предупредить своих — кричал, что их заразили, умолял не подходить. Его, конечно, не послушали. Кто поверит бреду пленного, дрожащего в лихорадке? Его затолкали в переполненный блиндаж, где спали два десятка солдат. К утру кашляли уже все.

К вечеру радисты перехватили первые немецкие шифровки. Сначала скупые, деловые: «Увеличить норму выдачи хинина. Замечены случаи заболевания». Потом тревожные: «Рота 34-го полка выведена из строя. Требуются дополнительные медикаменты». А к полуночи — отчаянные: «Заболеваемость растёт. Запретить перемещения между окопами. Запретить общие кухни».

Я представил, как это происходит там, по ту сторону фронта. Солдаты, ещё вчера готовые драться до последнего патрона, теперь валятся в траншеях, хватаясь за горло. Офицеры в панике — они не понимают, откуда взялась эта напасть. А болезнь уже ползёт по тылам, как огонь по сухой траве. Вестовые, повара, санитары — все они разносят заразу дальше, в глубь Германии.

На третий день эпидемии немецкая артиллерия замолчала. Не полностью — где-то ещё били одиночные орудия, но прежнего, методичного огня уже не было. Наши наблюдатели докладывали: «Вражеские батареи полупусты. Расчёты лежат в блиндажах, не в силах подняться». Даже аэростаты-корректировщики, обычно висевшие над их позициями большими белыми шарами, исчезли.

Я приказал разведгруппам проверить передовую. Они вернулись с пугающими подробностями. Немецкие окопы превратились в лазареты. Везде валялись бинты, пустые флаконы от лекарств. Некоторые солдаты умирали прямо на постах, так и не дождавшись помощи. А те, кто ещё держался на ногах, смотрели на наших разведчиков стеклянными глазами — без страха, без ненависти. Только усталость.

— Они даже не стреляли, ваша светлость, — докладывал старший группы, сержант с обветренным лицом. — Просто сидели, укутавшись в шинели, и кашляли. Как будто им уже всё равно.

Я знал, что должен был чувствовать триумф. Ведь всё шло по плану. Но вместо этого в груди сверлила холодная пустота. Это была не победа. Это была чума. Ожидалось, что эта болезнь будет не такой сильной и серьёзной. Она должна была лишь ослабить находящихся на позициях воинов, а не превращать траншеи в сплошные могильники. Уж не знаю, в чём была такая причина — либо Зелинский откровенно обманывал, либо болезнь мутировала уже в ходе распространения.

Тем временем наши войска готовились к наступлению. Дивизии, переброшенные с других участков фронта, занимали исходные позиции. Артиллеристы пристреливали новые цели. Танки Сретенского, замаскированные в ближайших перелесках, ждали сигнала. Всё было готово. Оставалось только дождаться, когда болезнь сделает своё дело.

Однако вечером появились не самые лучшие новости, которые заставили моё сердце сжаться, а веко над правым глазом задёргаться. В одном из тыловых лагерей, куда отправляли пленных, успело заболеть несколько конвоиров. Лёгкий кашель, температура. Покамест ничего серьёзного, но я решился вызвать к себе одного из офицеров, отвечающих за медицинскую службу на нашей стороне.

— Игнатий Поликарпович, дело у меня к вам есть.

Лицо сидящего напротив меня было покрыто богатым числом морщин, отчего он казался вечно задумчивым. Это ощущение дополнялось ещё и необычайной молчаливостью, которой обладал офицер.

— Слушаю вас, князь.

— Мне важно, чтобы болезнь на нашу сторону не перекинулась. Жизненно важно, Игнатий Поликарпович. Нехорошо будет, если она по нашим порядкам пойдёт, а ещё хуже будет, если в тыл уйдёт — люда гражданского мы больно много можем потерять.

— Санитарные части по всему фронту расставлены, лагеря для пленных в стороне стоят, так что всё, что можем мы сделать, то уже сделали. Сами понимаете, у меня людей не так много, чтобы на все стороны разорваться.

— Понимаю, но надобно мне, чтобы лагеря пленников дополнительным солдатским кольцом окружили. Если чего из медицины нужно, то ты мне только скажи — из собственной казны готов средства выделить, и если это достать нужно, то в лепёшку расшибусь, но предоставлю всё нужное.

— Божьими силами всего хватает. — Игнатий кивнул мне. — Только вот людей мне неоткуда сыскать. У меня же всё больше медики да сёстры милосердия, а бойцов как таковых практически нет. Все что есть — либо машины с крестами сопровождают, либо лазареты охраняют. Здесь я вам не помощник.

— Плохо это, Игнатий Поликарпович. Обычных солдат я на ту задачу направлю — то ничего хорошего из этого точно не выйдет. Разгул и раздрай на местах начнётся, а вы нормальную дисциплину и понимание опасности можете людям объяснить. Я ещё раз скажу, Игнатий — проси обо всём, что в человеческих силах.