— Сейчас я не вижу других вариантов. — Я развёл руками. — Нам нужна такая операция, которая подорвёт их боевой дух, разрушит логистику, выведет из строя целые дивизии без прямого столкновения.

— Когда ты успел стать стратегом, Игорь Олегович? — В голосе великого князя прозвучала усмешка, но в глазах читалось уважение.

— Когда впервые пошёл в атаку. — Я горько улыбнулся, вспоминая сражения в Америке. — У меня есть одно предложение, что можно сделать, но это перейдёт все грани морали, и за подобное решение нас легко могут сжечь в адских котлах.

Я сделал паузу, собираясь с мыслями. То, что я собирался предложить, могло перевернуть всю войну — но ценой, которая пугала даже меня. Биологическое оружие применяют очень давно, гораздо раньше, чем появились первые централизованные государства. Первое его применение, предположительно, произошло ещё в конце четырнадцатого века до нашей эры, в лице хеттов. Они одни из первых предполагаемых применений: хетты отправляли во враждебные города людей, заражённых чумой, которую потом и прозвали названием этого самого ближневосточного народа. С тех пор этот метод не раз использовался в истории, но никогда — в таких серьёзных масштабах.

— С ума сошёл? Ты предлагаешь нам отправить через линию фронта больных людей, чтобы они заразили вражескую армию? Я правильно тебя понимаю? — Великий князь вскочил со своего кресла, его лицо покраснело от возмущения.

— Правильнее некуда. — Я кивнул. — Мы оформим всё так: из лагеря сбежал военнопленный из рядов бывших немецких солдат, который дальше отправится через линию фронта. Либо посылаем перебежчиков, которых потом по всем средствам информации представят как показатель слабости режима русского царя. Можете представить, какое количество человек он за это время может заразить? Полки и, возможно, даже дивизии. Это позволит нам рвать линию фронта и перегрузить медицинские части врага.

— Это унесёт жизни миллионов человек. — Протестовал великий князь, сжимая кулаки. — Мы не должны сражаться с обычными мирными людьми! Это же не солдаты на поле боя — это женщины, старики, дети!

— Есть болезни с небольшой смертностью, но с большой заразностью. Уверен, у нас есть учёные, которые знают, что можно придумать.

— Миллионы жизней… — Повторил он, будто пробуя на вкус эту фразу. — Ты понимаешь, что за подобную цену даже при победе история нас проклянёт?

Я положил перед ним папку с грифом «Совершенно секретно». Внутри лежали отчёты с фронтовых госпиталей — цифры, от которых стыла кровь у неподготовленных людей. Впрочем, великого князя назвать таковым язык не поворачивался, так что он открыл папку с бумагой, пристально вглядываясь в напечатанные строки.

— Это статистика потерь за последний месяц. Сентябрь выдался для нас отнюдь не самым удачным. Двадцать три тысячи убитых, сорок тысяч раненых. Это ещё учитывая, что война не вошла вновь в активную фазу. — Я перевернул страницу, ткнув в надпись большими печатными буквами «ГЕРМАНИЯ». — Немцы теряют минимум на треть меньше. У нас большое население, но готовы ли мы сражаться до последнего жителя против центральной и западной Европы?

Он резко встал, отшвырнув кресло.

— Ты предлагаешь стать варварами! Чем мы тогда будем отличаться от них?

— Тем, что наши солдаты вернутся домой живыми, — тихо ответил я. — Тем, что деревни не будут хоронить по пять гробов в день. Тем, что… — Я достал из кармана письмо, перевязанное чёрной лентой. — Мой ординарец получил это сегодня. Его брат погиб под Щецином. Трое детей остались сиротами. Сколько ещё таких писем должно прийти, чтобы мы приняли радикальные решения?

Великий князь схватил графин с водой, но рука дрогнула, и хрусталь разбился о паркет.

— Боже правый… — Он уткнулся ладонями в глаза. — Какой выбор…

Я подошёл к карте, ткнув пальцем в Баварию.

— Не миллионы. Тылы их армии — склады, гарнизоны, железнодорожные узлы. Мы ударим точечно. Через две недели их фронт начнёт сыпаться от дезертирства и болезней. К весне они не смогут удержать и половины позиций.

Тишина. Только часы на стене отсчитывали секунды.

Наконец Рюрикович поднял голову. В его глазах горел тот самый холодный огонь, который я видел перед Одером.

— Кто будет отвечать за операцию?

— Я. Мне уже удалось прославиться как автор нескольких безумных идей, так что пусть и эта ляжет на мои плечи. Грехом больше — грехом меньше.

— Какие гарантии, что зараза на нас не перекинется?

— Поставим лагеря вдоль всей линии фронта. Пленных будем держать отдельно от остальных людей в карантине. Разработать протоколы с медиками мы можем быстро.

Он медленно обошёл стол, остановившись в шаге от меня. Запах лавандовой воды смешивался с пороховой гарью от моего мундира.

— Если это выйдет из-под контроля…

— Тогда пусть меня повесят первым. Но дайте мне шанс закончить войну до того, как Германия получит подкрепления с запада.

Его пальцы впились в мои плечи.

— Ты уверен?

Я не моргнул.

— Это единственный способ избежать трёх лет окопной бойни.

Великий князь отступил, резко дёрнул шнур звонка. В дверь тут же постучали.

— Ваше императорское высочество?

— Вызовите ко мне начальника санитарного управления и… — он замялся, — архиепископа Московского. — Когда адъютант скрылся, Александр Александрович повернулся ко мне. — Готовь план. Но помни — если хоть одна деревня на нашей стороне заразится, я лично отправлю тебя на эшафот.

Уже на следующий день я прибыл не в самое обычное для себя место. Подвал Императорского института экспериментальной медицины пах формалином и страхом. Длинные коридоры, освещённые тусклыми электрическими лампами, вели вглубь, где за железными дверьми с гербовыми печатями работали люди, чьи имена не значились ни в одном официальном документе. Они, в отличие от военных, не носили мундиров, не получали наград, но от их решений зависели судьбы фронтов.

Профессор Зелинский встретил меня у входа в лабораторию. Его лицо, изрезанное морщинами, напоминало старую пергаментную карту, которую скомкали и попытались расправить. Он молча кивнул, проводя меня мимо стеллажей с колбами, где в мутной жидкости плавали кусочки тканей — лёгких, печени, мозга. Я никогда не бывал в кунсткамере, но местный антураж заставлял меня морщиться и дрожать от вечно пробегающих по коже мурашек.

— Вот он, — прошептал он, указывая на пробирку с желтоватой взвесью.

Я поднёс её к свету. Казалось невозможным, что эта безобидная жидкость может решить исход войны.

— Грипп?

— Нет. Нечто… особенное.

Зелинский развернул передо мной лист с микроскопическими снимками, на которых я вообще ничего не понимал, кроме извилистых нитей, похожих на длинные спутанные волосы, которые забивают слив.

— Мы взяли за основу птичий грипп, но усилили его. Он передаётся не только воздушно-капельным путём, но и через воду, через одежду. Инкубационный период — двое суток. Достаточно, чтобы заражённые успели добраться до тыловых гарнизонов.

Я представил немецких солдат в окопах, передающих друг другу фляги, курящих из одного мундштука. Как быстро огонь перекинется по сухой траве.

— Смертность?

— Десять процентов. Остальные проболеют две недели. Этого хватит, чтобы вывести из строя целые дивизии.

— Когда можно начать? Нужно для атаки хотя бы на один фронт.

— Через неделю. Нам нужно вырастить достаточное количество культуры.

Я кивнул и подошёл к окну. За мутным стеклом Москва жила своей жизнью — извозчики, торговки с корзинами, офицеры на прогулке. Они не знали, что в этом подвале решается, сколько ещё матерей получат похоронки.

— Есть ли способ… локализовать вспышку, если что-то пойдёт не так?

Зелинский медленно покачал головой.

— Вирус — это не пушка, которую можно разрядить. Но… — он потянулся к шкафу, достал другую пробирку с красной этикеткой, — это вакцина. Мы успели разработать её на основе ослабленного штамма.

Я взял пробирку, ощущая холод стекла.