— Дожидаемся Сретенского. Будем выводить мирных из города. Пока высылаем передовые отряды к реке — с пулемётами и достаточным числом гранат. Постарайтесь сделать так, чтобы мосты не подорвали — иначе будет тяжело форсировать реку. Всё поняли? — бойцы ответили одновременным кивком, — Выполнять.

Сложно сказать, что больше всего пугало меня в этой войне: сотни и даже тысячи трупов, которые оставались после каждого сражения, или же лица гражданских, которые переживали этот ужас, ждали своих сыновей и отцов с полей сражений.

Жителей восточной части Будапешта мы вывозили партиями, начиная с самых границ города, и постепенно продвигались к центру и побережью. Соглашались покинуть свои дома далеко не все, особенно если заходили русские части — люди чужеземцам не доверяли. Однако когда заходили венгерские легионеры, то всё изменялось в значительной степени. И всё же город понемногу опустошался от мирного населения, но картина после их ухода оставалась в крайней степени ужасной. Трупы лежали везде — в домах, в ямах, подворотнях. Иногда мы находили десятки тел в подвалах, где ещё чувствовался отдалённый хлорный запах. Иногда отыскивались трупы с ранами от штыков и пуль. Восстание в городе давили всеми возможными средствами, которые только имелись у карателей. Австрийцы и немцы не стеснялись использовать самые жестокие методы, которые только можно было придумать.

Из ставки в мою сторону отправлялись десятки гневных писем. Многие из представителей генералитета готовы были меня проклясть уже из-за того, что я на пару суток приостановил наступление на австрийские позиции. Правда, я понимал, что такая короткая остановка была нужна нашей стороне — легионеры наступали уже несколько дней подряд без продыху, и нужно было восстановить порядки и дождаться подкреплений — штурм холма сложно было назвать бескровным. Всё же там полегло почти половина полка, а потому и во время нашего нападения полторы роты добровольцев отдали богу души. На других местах столкновения приносили куда более серьёзные потери, но мой легион был маловат по размерам — семнадцать тысяч человек комбатантов. Это было меньше, чем две полные дивизии. При этом легиону приходилось постоянно наступать, отчего численность вечно уменьшалась. Одни погибали окончательно, другие получали серьёзные ранения и отправлялись в тыл, где либо окончательно демобилизовались, либо выполняли функции тыловых частей. Правда, отпускали лишь немногих. Если конечности были целы хотя бы частично, то легионерам находили работу, а её было порядочно, как и на любой другой войне.

Но не только злые письма присылались в Будапешт. Это были известия о том, что по всей протяжённости линии фронта солдаты уходят со своих позиций, либо сдавая собственные окопы русским войскам. Сопротивлялись лишь австрийцы, но их «чистых» частей в общей сумме от всей армии было весьма немного. Они изредка разоружали части, которых считали нелояльными, а их траншеи занимали итальянцы с немцами, сорванные с других фронтов. Разведчики даже докладывали, что австрияки отходят от города, стараясь сохранить собственный личный состав и материальное снабжение.

Я читал эти сообщения, смотря на дым от горящего Будапешта, который застилал горизонт, но теперь к нему примешивался запах разложения, куда более страшный. Совсем не трупный, нет. Это был запах первого государства, распадающегося на глазах государства.

Признаки этого были заметны в момент падения города, когда к нашим позициям вышла группа чешских солдат. Они шли без оружия, с белыми тряпками на штыках, но самое поразительное — их сопровождал австрийский лейтенант с пустыми кобурой и глазами.

— Мы не будем стрелять в братьев-славян, — хрипло сказал он, переводя взгляд с моих легионеров на свои потрёпанные сапоги.

Тогда это казалось единичным случаем. Уже на следующий день к нам перешла целая рота словаков — 187 человек с двумя пулемётами. А к вечеру разведка доложила: на северном участке фронта 28-й Моравский полк в полном составе сложил оружие перед русскими гренадерами.

Скорость распада была слишком страшной и пугающей. Если вчера это были отдельные перебежчики, то сегодня целые батальоны отказывались выполнять приказы. Чехи, словаки, даже хорваты — всех, кого Габсбурги веками заставляли воевать за чужие интересы, теперь поворачивали штыки против Вены.

— Ваша светлость, — Семён вбежал в хату на окраине Будапешта, служившую мне временным домом, — Сорок пятый пехотный полк бросил свои позиции под Братиславой! Наша кавалерия двигается по фронту, круша позиции! Немецкие офицеры попытались остановить их, но двоих застрелили на месте свои же.

Я посмотрел на карту, утыканную красными флажками. Фронт напоминал решето. Там, где ещё утром держалась сплошная линия обороны, теперь зияли дыры по 10–15 вёрст.

— Как они воюют? — пробормотал я, отмечая очередной прорыв. — Это же не отступление, это…

— Бегство, — закончил за меня Семён. — В тылу уже паника. По данным разведки, венский гарнизон самовольно оставил позиции.

Вечером ко мне привели пленного гауптмана из 3-го Тирольского. Его мундир был порван, а на щеке краснела свежая царапина.

— Мои солдаты… — он говорил отрывисто, словно давился каждым словом, — сегодня утром отказались идти в контратаку. Говорили, что не станут умирать за императора, который бросил их на произвол судьбы.

Я молча протянул ему флягу. Австриец жадно глотнул, расплёскивая воду по подбородку.

— Они просто… разошлись. Бросили окопы и ушли. А когда я попытался остановить… — он дотронулся до царапины, — рядовой Шульц ударил меня штыком.

За окном внезапно раздались крики. Я выглянул — по дороге шатаясь шли человек двадцать в австрийских мундирах, но с повязанными на рукавах красно-белыми лентами. Чехи.

— Где ваши офицеры? — крикнул я им по-немецки.

Старший, широкоплечий фельдфебель, горько усмехнулся:

— Один повесился в сарае. Другого… — он сделал выразительный жест рукой у горла, — мы сами.

Разведчики принесли ошеломляющие новости: за ночь без боя сдались три полка — 14-й Чешский стрелковый, 33-й Далматинский и даже 8-й Венгерский гонвед, считавшийся элитой.

— Они просто бросают винтовки и уходят, — докладывал капитан Грубер, мой разведчик. — Целыми ротами идут по дорогам на запад. Австрийские патрули пытаются останавливать — получают пулю в лоб.

Я подошёл к окну. Внизу, на деревенской улице, толпились человек сто — смесь русских мундиров, легионерских нашивок и австрийских шинелей с оторванными погонами. Чехи и словаки обнимались с моими бойцами, кто-то уже пел на ломаном русском.

— Сколько их? — спросил я, не отрываясь от зрелища.

— Только за сегодня — не меньше трёх тысяч, — ответил Семён. — А по всему фронту…

Он не договорил. Не нужно было. Империя Габсбургов умирала.

Не в бою, не с оружием в руках — она рассыпалась как трухлявое бревно, изъеденное изнутри. Ещё вчера могучая армия, державшая в страхе половину Европы, сегодня превратилась в толпу деморализованных дезертиров.

Я взял свежий рапорт из штаба фронта. Цифры поражали: за последние 72 часа австро-венгерская армия потеряла без боя 112 000 человек — почти пятую часть всего состава. Часть дезертировала, другая перешла в открытое противостояние с габсбургской армией.

— Они стреляют по своим, — прошептал я, читая донесение о расстрелянной австрийцами чешской роте. — Боже, они начали гражданскую войну в собственных окопах…

Семён молча положил передо мной новую телеграмму. Венгерские части по всему фронту отказывались подчиняться. В Трансильвании хорваты перебили немецких офицеров и перешли на сторону румын. В Галиции украинские стрельцы сдавались русским целыми батальонами.

Я закрыл глаза. Передо мной вставали образы: вот австрийский генерал в отчаянии стреляет себе в висок. Вот чешские солдаты вешают на штыки портрет Франца-Иосифа. Вот толпы дезертиров бредут по разбитым дорогам, топча ногами императорские штандарты.