— Сколько ещё продержится этот фронт? — спросил я вслух.

Семён достал из кармана потрёпанную газету. На первой полосе кричал заголовок: «ВЕНГРИЯ ПРОВОЗГЛАСИЛА НЕЗАВИСИМОСТЬ».

— Думаю, он уже продержался дольше, чем сама Австро-Венгрия, — сказал он тихо.

Я вышел на крыльцо. Где-то далеко на западе, за дымом горящих городов, рушилась империя, которой не стало места в новом мире. А здесь, передо мной, смеялись и обнимались русские, чехи, словаки — люди, которых ещё вчера заставляли убивать друг друга. Вскоре наступление начнётся дальше, и нужно будет двигаться дальше — на Вену.

Немцы встретились на фронте внезапно, как всегда — без предупреждения, без разведки, просто появившись на горизонте ровными серыми колоннами. Они шли плотным строем, плечом к плечу, словно пытаясь своим видом заполнить ту пустоту, что оставили после себя разбежавшиеся австрийские части. Их мундиры, хоть и потрёпанные в предыдущих боях, всё ещё сохраняли оттенок той безупречной выправки, что отличала новообразованную германскую армию от всех остальных. Они не бежали, не оглядывались по сторонам в поисках товарищей — они просто шли вперёд, методично, как хорошо отлаженный механизм, заполняя собой бреши в обороне, которые оставили после себя дезертиры.

Первые столкновения начались ещё до полудня. Немцы не стали ждать, пока русские войска полностью займут опустевшие австрийские позиции — они контратаковали сразу, яростно, с той самой немецкой педантичностью, что превращала каждую их атаку в смертоносный таран. Их артиллерия открыла огонь практически без пристрелки — видимо, координаты давно были рассчитаны заранее. Снаряды рвались среди наступающих русских цепей, вырывая целые куски из боевых порядков, но наши солдаты уже привыкли к этому адскому гулу. Они залегали, пережидали шквал, а затем снова поднимались и шли вперёд, несмотря на потери, несмотря на свист пуль и разрывы шрапнели над головами.

Немцы не собирались просто удерживать позиции — они дрались с тем самым отчаянием, которое появляется у армии, оставшейся без союзников. Их пулемётчики устраивались на самых неожиданных позициях — в развалинах ферм, на чердаках полуразрушенных домов, даже в воронках от снарядов. Они били короткими, точными очередями, не тратя патронов понапрасну, и каждый их выстрел находил свою цель. Русские цепи несли потери, но остановить наступление было уже невозможно — слишком велик был перевес, слишком много сил бросило командование на этот участок.

Там, где австрийцы бежали без оглядки, немцы стояли насмерть. Они рыли окопы прямо под огнём, превращая каждую складку местности в укреплённый пункт. Их сапёры минировали подступы, устанавливали проволочные заграждения, а пулемётные гнёзда маскировали так искусно, что обнаруживали их только тогда, когда первые пули уже выкашивали целые отделения. Но даже их железная дисциплина не могла компенсировать того, что фронт рушился по всем направлениям. Русские войска обходили их с флангов, прорывались там, где ещё час назад стояли австрийцы, и теперь немцам приходилось сражаться в полуокружении, отбивая одну атаку за другой.

Особенно яростно они держались на высотах — там, где местность позволяла контролировать подходы на километры вокруг. Русские батальоны штурмовали эти холмы раз за разом, неся страшные потери. Немцы встречали их шквальным огнём, а когда наши солдаты всё же врывались в окопы, начиналась рукопашная — жестокая, кровавая, без пощады. Немцы не сдавались — они дрались до последнего патрона, до последнего удара штыком, и даже раненые пытались стрелять или бросались с гранатами под ноги наступающим. Но их было слишком мало. С каждым часом их ряды редели, а резервов не поступало — командование бросало последние силы на затыкание дыр, но эти дыры превращались в провалы, в которые уходили целые роты и батальоны.

К вечеру стало ясно, что их сопротивление — лишь отсрочка неизбежного. Немцы отходили шаг за шагом, минируя каждую покидаемую позицию, оставляя после себя лишь дымящиеся развалины и груды трупов. Их арьергарды прикрывали отход, гибнув под огнём русской артиллерии, но даже в отступлении они сохраняли порядок — не бежали, а отходили, ведя перекрёстный огонь, пытаясь хоть как-то замедлить наше наступление. Но фронт уже рухнул, и никакое мужество отдельных частей не могло спасти того, что было обречено.

Последние их укрепления пали под покровом темноты. Русские солдаты ворвались в окопы, где оставались лишь горстки израненных, измождённых немцев, стрелявших до последнего патрона. Когда закончились патроны — они шли в штыковую. Когда ломались штыки — они дрались прикладами, ножами, камнями. Но их было слишком мало.

К утру всё было кончено. Над бывшими немецкими позициями уже развевались русские знамёна, а по дорогам тянулись бесконечные колонны пленных — немногие уцелевшие, те, кого не добили в окопах. Они шли, опустив головы, больше не похожие на ту грозную силу, что ещё вчера пыталась остановить неизбежное. Они проиграли.

А впереди, за дымом пожарищ, лежала Вена — последняя цель, последний символ умирающей империи. И ничто уже не могло остановить русские войска на пути к ней.

Через несколько недель мы были в предместьях Вены. Ожидалось, что австрийцы будут сражаться со страшной силой за свою страну, за свою столицу, но они сдались чуть больше, чем за половину года. Утро встречало нас непривычной неприятной тишиной. После недель непрерывных канонад эта внезапная тишь казалась чуждой. Мы шли по Венскому шоссе, окружённые зыбкой тишиной — ни выстрелов, ни криков команд, только лишь мерный топот тысяч кирзовых сапог по мощёным улицам.

Передовые роты русских штурмовиков вошли в город ещё ночью. Теперь главные силы вступали в город при дневном свете, и картина, представшая пред нами, была одновременно сколь величественной, столько и жалкой. Столица старой империи, некогда блиставшая дворцами и большими мощёными площадями, встретила нас разбитыми витринами, расстрелянными трамваями и бесчисленными белыми флагами, которые высовывались из многочисленных окон.

Австрийские солдаты сдавались целыми подразделениями. Они выстраивались вдоль улиц, бросая оружие в заранее подготовленные кучи — аккуратные штабеля винтовок, пулемётов, ящиков с боеприпасами. Их офицеры, бледные и осунувшиеся, с трудом поддерживали видимость порядка, но в глазах даже у самых стойких читалось одно — облегчение. Война для них закончилась.

По всему городу гремели тяжёлые удары — это русские солдаты сбивали двуглавых орлов с правительственных зданий. Золотые символы империи Габсбургов с грохотом падали на мостовую, разбиваясь на куски под сапогами победителей. Особое усердие проявляли чешские и словацкие легионеры — для них каждый сброшенный герб был личной местью вековому угнетению. Среди наших подразделений же вовсю разошлась фраза, ставшая крылатой: «В мире должен быть только один двуглавый орёл — русский».

Дворцовый комплекс Хофбург представлял жалкое зрелище. Величественные фасады были испещрены пулями, парадные ворота сорваны с петель. Внутри царил настоящий хаос — толпы горожан и дезертиров растаскивали всё, что могло представлять ценность. Ковры, картины, даже дверные ручки — всё летело в мешки и тележки. Кое-где ещё тлели костры из документов — чиновники пытались спасти хоть часть архива от захватчиков.

Самый сильный удар по городу нанесли не наши снаряды, а его же жители. За несколько дней до нашего прихода в Вене начался настоящий погром. Толпы громили императорские учреждения, жгли портреты императора, разбивали витрины немецких магазинов. Теперь эти же люди выстраивались вдоль наших колонн, бросая под ноги цветы и крича что-то на ломаном русском. Их лица отражали странную смесь страха, надежды и стыда.

Особенно поражали пленные. Их колонны растянулись на километры — бледные, измождённые лица, грязные шинели, пустые глаза. Они шли под конвоем казаков, даже не пытаясь сопротивляться. Среди них попадались и немцы — последние защитники павшей империи, теперь безропотно бредущие в лагеря.