— Господин!

Ко мне на улице подбежал мужчина, говорящий на французском. Он был одет в форму местной почтовой службы и протягивал мне запечатанный конверт.

— Господин, вам послание. — Почтальон передал мне конверт, затем достал листок из широкой сумки. — От Ольги Ермаковой. Доставить приказано срочно. Распишитесь, пожалуйста.

Я сделал быструю роспись карандашом по листу, после чего почтальон поклонился и поспешил удалиться. Я же разорвал конверт и моментально принялся читать переданное мне послание.

«Игорь, в Москве неспокойно. Одни празднуют победу, другие не верят в окончание войны. Рабочие активизировались и требуют, чтобы им облегчили условия труда. Некоторые офицеры и патриотические организации требуют продолжения войны до победного конца. Начались стычки между протестующими. В городе стала слышаться стрельба. Такие же сообщения поступают из западных городов. Я собираю двор, семью, и все мы отправляемся в Томск к твоей семье.»

Сообщение было удивительным. Конечно, я слышал, что не все довольны предстоящим миром, а многие рабочие устали, учитывая серьёзные потери среди мобилизованных рабочих. При этом ранняя зима и большие поставки продовольствия на фронт тоже не очень хорошо сказывались на ситуации с едой в тылу, но чтобы доходило до стрельбы… Этого я точно не мог никак ожидать. Стоило бы отправить письмо домой, чтобы там усилили меры охраны, ибо никто не знает, как обернётся ситуация, но количество бойцов увеличить точно не помешает.

Два часа ожидания прошли в гнетущей тишине. Женевское озеро, обычно переливающееся всеми оттенками голубого, сегодня казалось свинцовым под низкими декабрьскими тучами. В зале переговоров дымились недокуренные сигары в пепельницах, а на столе стоял нетронутый кофе — уже остывший, с жирной плёнкой на поверхности.

Британская делегация вернулась ровно через сто девятнадцать минут. Адмирал вошёл последним, его лицо было бледным, но непроницаемым. Он не сел, а остался стоять, опираясь руками о спинку стула, словно боялся, что ноги не выдержат тяжести произносимых слов.

— Его Величество Король… — голос его сорвался, и он сделал паузу, — соглашается на ваши условия.

Великий князь Александр Александрович медленно кивнул, не выражая ни торжества, ни удовлетворения. Лишь в уголках его глаз мелькнуло что-то похожее на усталую грусть.

— Но знайте, — продолжил адмирал, и в его голосе впервые за все переговоры прозвучали стальные нотки, — это не поражение. Это… перегруппировка.

Японский командующий едва заметно улыбнулся — тонко, как самурай, знающий цену таким угрозам.

— Британская империя умеет ждать, — адмирал выпрямился, и его глаза впервые за весь день загорелись прежним огнём, — и мы ещё вернёмся к этому разговору. В иных обстоятельствах. На иных условиях.

Великий князь поднялся со своего места. Два метра русского роста нависли над столом.

— Ждите, — сказал он просто. — Мы будем готовы.

Тишина в зале стала вдруг звенящей. Даже швейцарские часовые у дверей замерли, затаив дыхание. В этом молчании прозвучало нечто большее, чем конец войны — в нём родилось предчувствие новой, ещё неведомой эпохи.

А за окном, сквозь тяжёлые женевские тучи, вдруг пробился луч зимнего солнца. Он упал на карту мира, лежащую на столе, разделив её пополам — на старый порядок и новую реальность. Война закончилась.

Через двое суток Кремль горел.

Не так, как горел Берлин — не чёрным, ядовитым дымом пожарищ, а золотым, алым, белоснежным сиянием тысячи свечей, фонарей, хрустальных люстр. Москва ликовала. Вся — от Красной площади до Замоскворечья, от Арбата до Китай-города. Но здесь, в Грановитой палате, где своды, расписанные библейскими ликами, взирали на нас сверху вниз, праздновали не просто победу — праздновали новую эпоху.

Я стоял у резных дубовых дверей, пропуская вперёд генералов, сановников, князей церкви. Мой мундир — тёмно-зелёный, с Георгием на шее и новеньким орденом Святого Андрея на груди — ловил отблески света. Но даже его золотое шитьё меркло перед тем, что творилось внутри.

Палата дышала жаром сотен тел и огней. Столы, покрытые алыми скатертями, ломились от снеди: горы жареных лебедей с позолоченными клювами, целые кабаны с яблоками в зубах, пирамиды фруктов, привезённых с юга — апельсины, лимоны, виноград, которых Москва не видела три года войны. Вина — французские, испанские, крымские — лились рекой. Казалось, сама Россия, истощённая, израненная, решила в эту ночь забыть про голод и лишения, упиться победой до дна.

В центре зала, на возвышении, под иконой Спаса Нерукотворного, стоял трон. Пустой.

— Его Величество выйдет через час, — шепнул мне в ухо адъютант.

Я кивнул. Царь любил эффектные появления. А пока палата жила своей жизнью. Вот Бочков, с ещё не снятой повязкой на руке, обсуждает что-то с митрополитом. Вот японский посол, в непривычном европейском фраке, с вежливой улыбкой пробует блины с икрой. Вот старый князь Голицын, которому должно быть под девяносто, поднимает бокал шампанского дрожащей рукой — он помнил ещё Европейскую войну, помнил смерти и тяжести сражений.

В разговорах прошёл час, и вскоре двери в зал открылись. Внутрь вошли двое. Императора я видел в первый раз вживую, и он выглядел значительно меньше, чем его младший брат. Оба Рюриковича были высокими, но Григорий Александрович был сильно уже в плечах. Они держались уверенно, и все в зале моментально замолчали. Они поднялись к трону, взяли по искусному кубку с мёдом, и неожиданно император крикнул:

— Россия! Мы победили!

Грохот. Крики «ура!», звон бокалов, кто-то уронил поднос. Я видел, как английский посол, стоя в углу, бледнеет. Видел, как французский генерал плачет. Видел, как один из офицеров штурмовиков, никогда не пивший, наливает себе полный бокал водки и выпивает его залпом.

Последнее, что я запомнил — это смех.

Чей-то громкий, искренний смех, раздавшийся где-то справа, под самыми сводами. Потом — странный хлопок. Не грохот, не гром, а именно хлопок, будто лопнула огромная бутыль шампанского.

Я даже не успел обернуться. Сначала показалось, что люстры качнулись сильнее обычного. Хрустальные подвески запели тонким, неестественным звоном. Потом — будто кто-то невидимый ударил кулаком снизу в пол. Паркет вздыбился под ногами, бокал выскользнул из моей руки и повис в воздухе, вино растекаясь кровавой каплей.

Сначала посыпалась штукатурка — белая пыль, как снег. Потом из потолка вырвались балки — огромные, дубовые, с вырезанными на них ликами святых. Они падали медленно, нелепо, как подстреленные птицы. Я видел, как одна из них придавила японского посла — его фрак на мгновение мелькнул под обломками, как крыло бабочки.

Кто-то кричал. Кто-то молился. Кто-то просто стоял на коленях, уставившись в падающий потолок. Последнее, что я увидел перед тем, как тьма накрыла всё — это лицо царя. Он стоял у своего трона, не шевелясь, глядя прямо вперёд.

Крикнуть я не успел. Чувство самосохранения сработало быстрее. Я понимал, что если в потолке заложили снаряд, то, если я останусь здесь, то практически гарантированно умру, а банкетный зал расположился на втором этаже. Выход был найден, и я возрадовался тому, что двойной стеклопакет из моего времени здесь ещё не изобрели.

Короткий рывок, оттолкнуться двумя ногами, и я уже летел в окно, превратив себя в выпущенный снаряд. Стёкла разбились веером, и я летел на брусчатку, слыша, как за спиной рушится потолок и вылетает целое пылевое облако.

Приземление сложно было назвать приятным — левая стопа взорвалась болью. Однако, поражала больше не сама боль, а теракт в самом центре столицы. Никогда раньше Кремль не видел такого преступления, и теперь неясно, куда свернёт судьба России.