Переправа началась в третьем часу ночи. Первыми пошли два десятка лодок с гренадерами — лучшими из моих стрелков, теми, кто уже прошёл сквозь ад под Прагой и Веной. За ними потянулись плоты с пулемётными расчётами и сапёрами. Всё делалось в полной тишине: ни всплеска, ни звяканья железа, ни случайного кашля. Даже раненые, которых несли на обратных плотах, стискивали зубы, чтобы не застонать.

И всё равно немцы нас ждали.

Первая вспышка осветила туман жёлтым огнём где-то справа. Потом раздался хлопок, и я успел подумать: «Фальшфейер?» — но в следующий миг вода впереди вздыбилась от взрыва.

— Мины! — кто-то закричал за моей спиной.

Река ожила. Взрывы рвали поверхность Шпрее один за другим, поднимая фонтаны ледяной воды. Плот рядом с нами переломился пополам, и люди, не успев даже вскрикнуть, исчезли в чёрной пучине. Лодка слева от нас вдруг резко дёрнулась вверх — её выбросило на поверхность, как щепку, и я увидел, как бойцы, словно куклы, разлетаются в разные стороны.

— Греби! Греби, сукины дети! — орал унтер рядом со мной, но его голос тонул в рёве новых взрывов.

Немцы били не только минами. С берега застрочили пулемёты — сначала один, потом второй, третий. Пули цокали по дереву плотов, вгрызались в тела. Кровь тёмными пятнами расплывалась по воде.

— На берег! На берег!

Наш плот дёрнулся, ударившись о что-то твёрдое. Я едва удержался на ногах, но рядом двое бойцов свалились в воду. Один из них сразу пошёл ко дну — видимо, раненый. Второй отчаянно забарахтался, но тут из тумана вынырнула тень немецкого окопа, и очередь из автомата скосила его на месте.

Я спрыгнул в ледяную воду, по грудь, и побежал вперёд, паля из револьвера в сторону вспышек выстрелов. За мной, хрипя и спотыкаясь, высаживались остальные. Кто-то кричал, кто-то молча падал, сражённый пулей, а потом случилось худшее.

Слева, из-за поворота реки, донёсся гул моторов. Я обернулся и увидел, как из тумана выплывают тени — немецкие катера. Их было три или четыре, маленькие, юркие, с пулемётами на носу. Они шли прямо на середину переправы, где ещё держались наши плоты с подкреплением.

— Огонь по катерам!

Но было уже поздно. Пулемётные очереди прошили плоты, как нож масло. Люди падали за борт, плоты разваливались, а катера, развернувшись, дали второй заход. Один из них пронёсся так близко, что я видел лицо немецкого пулемётчика — молодого, с ожесточённо сжатыми губами.

Наша переправа превратилась в бойню. Я лежал в грязи на берегу, сжимая в руках наган, и смотрел, как горят остатки плотов. Где-то там, в ледяной воде, тонули мои люди. Где-то там умирал наш план.

И в этот момент с нашего берега ударили слитной очередью пулемёты. Сначала я подумал — свои ошиблись, бьют по своим. Но нет — огонь был прицельный, яростный. Один из катеров вдруг дернулся, из его борта вырвался язык пламени, и он начал медленно крениться.

Я обернулся. Из тумана на нашем берегу выезжали всадники — десятки, может, сотни. Они спешивались прямо в воду, стреляя из карабинов и ручных пулемётов. Один, седой усач в папахе, стоял по колено в воде и строчил длинными очередями из автомата.

Немецкие катера запаниковали. Один резко развернулся, подставляя борт, и тут же получил очередь в мотор. Второй, объятый пламенем, выбросился на мель.

— Ура-а-а!

Крики казаков слились с рёвом боя. Они шли вперёд, не обращая внимания на пули, таща за собой на верёвках новые плоты с боеприпасами.

Я поднялся с места, выхватил, взвёл курок револьвера и заорал:

— Вперёд! За мной!

Немцы не ожидали такого напора. Их пулемётные гнёзда одно за другим замолкали под натиском казачьих шашек и штыков. Мы вгрызались в берег, метр за метром, отвоёвывая плацдарм. Казаки тем временем уже наводили переправу для пушек. Я видел, как они, стоя по пояс в воде, передавали из рук в руки доски, под огнём, под крики раненых.

— Ваше сиятельство! — ко мне подбежал молодой хорунжий, лицо в пороховой копоти. — Батареи подтягиваем! Через полчаса будет поддержка!

Когда рассвело, плацдарм был наш. Казаки, промокшие до нитки, но не утратившие боевого задора, уже рыли окопы на захваченном берегу. Артиллеристы подтягивали лёгкие пушки — теперь немцам предстояло узнать, каково это, когда бьют с обоих берегов. Я стоял у воды, глядя, как течение уносит обломки плотов и касок. Где-то там, в глубине, лежали и наши, и немецкие солдаты — навсегда слившись с этой проклятой рекой.

Из общей массы казаков выделилась знакомая здоровенная фигура со шрамом на лице. Он шагал быстро, несмотря на холод, прямо на ходу отворачивая металлическую крышку с горлышка алюминиевой фляги.

— Выпей, княже! Холод водку боится!

Водка обожгла горло.

— К вечеру подойдут основные силы, — сказал я, возвращая флягу. — Готовь людей, Семён. Холод нас не остановит. Единожды Берлин брали и ещё раз возьмём!

— И как тебе казачество? Лихие? — Семён улыбнулся в усы.

Я посмотрел на группу усачей, которые, сидя на корточках, чистили захваченные у немцев пулемёты.

— Лучше.

Берлин встретил нас огнём. Мы вошли в предместья на рассвете, когда первые лучи солнца только начали пробиваться сквозь дым пожарищ. Казалось, сам воздух здесь был пропитан порохом и кровью — густой, тяжёлый, обжигающий лёгкие при каждом вдохе.

Первая линия обороны немцев проходила по ряду кирпичных домов, превращённых в крепости. Каждое окно было бойницей, каждый подвал — огневой точкой.

— Штурмовые группы, вперёд! — мой голос прозвучал хрипло после бессонной ночи.

Казаки рассыпались цепью, прижимаясь к развалинам. Я видел, как молодой есаул Семёнов перебежками движется к двухэтажному дому с выбитыми стёклами. Его люди несли шанцевый инструмент и связки гранат — всё, что нужно для ближнего боя.

Казаки первыми ворвались в узкие улочки рабочего квартала. Я видел, как они спешивались прямо под огнём, как их шашки сверкали в дыму, когда они выламывали двери и исчезали в тёмных проёмах домов. Через мгновение из этих дверей вырывались звуки ближнего боя — глухие удары прикладов, хриплые крики, одиночные выстрелы в упор. Потом появлялись они сами — с окровавленными клинками, с трофейными гранатами за поясом, таща за шиворот пленных или просто выбрасывая на мостовую немецкие тела.

Пехота шла за ними, очищая дом за домом. Это была страшная работа. В подвалах сидели фольксштурмовцы — старики и мальчишки с фаустпатронами. Они выскакивали из темноты, стреляли в спины нашим бойцам и тут же гибли под автоматными очередями. В одной из квартир мы нашли пулемётное гнездо — немцы разобрали пол и установили MG-08 так, чтобы он простреливал всю улицу. Они били до последнего, пока казачий урядник не зашёл с чёрного хода и не бросил в комнату гранату.

Особенно тяжело пришлось на кладбище. Немцы превратили его в укрепрайон — склепы стали дзотами, надгробия — укрытиями для снайперов. Наши цепи залегли перед чугунными воротами, не решаясь подняться под убийственным огнём. Тогда казаки пошли на хитрость — они обошли кладбище с тыла, перелезли через стену и ударили с фланга. Я видел, как седой есаул в выцветшем бешмете вёл своих людей в атаку между могил, как его шашка рубила воздух, указывая направление. Они очищали склеп за склепом, забрасывая их гранатами, не давая немцам перегруппироваться.

К полудню мы прорвались к фабричному кварталу. Здесь немцы подготовились особенно тщательно. Кирпичные корпуса были превращены в крепости — окна заложены мешками с песком, на крышах установлены пулемёты, в цехах оборудованы огневые точки. Первая атака захлебнулась в крови — наши цепи буквально скосил перекрёстный огонь.

Тогда подтянули орудия. Пушки били прямой наводкой, вышибая кирпичные стены, но немцы продолжали стрелять даже из-под завалов. Пришлось пускать в ход огнемёты. Страшное это было зрелище — языки пламени лизали оконные проёмы, из которых вдруг выскакивали человеческие факелы, катаясь по земле и дико крича.

В одном из цехов завязалась рукопашная. Немцы, загнанные в угол, бросились в последнюю контратаку. Казаки встретили их клинками — в тесном пространстве между станками развернулась кровавая сеча. Я видел, как молодой казак, не старше двадцати, срубил офицера, но тут же сам рухнул, сражённый пулей в спину. Видел, как урядник Кривошеев, могучий детина с шрамом через всё лицо, один держал проход, отбиваясь шашкой от трёх немцев, пока не подоспели свои.