И мама замолчала. Будто забыла, о чем говорила.

Папа, конечно же, заметил перемену, когда она стала всюду виться за ним, будто и минуты не могла провести в разлуке. Он пришел в комнату к Элль и сказал лишь:

— Славная работа. Проверим, сколько продержатся твои чары. Если все будет хорошо, то можешь даже в Академию не поступать. Когда Реджис падет, мы оснуем свою Академию.

Воспоминания схлынули, как волна, и Элль обнаружила себя вновь стоящей в галерее на первом этаже, у окна. Вон услужливо приоткрыл створку, впуская свежий воздух и алые лучи. Когда только закат успел разлиться по небу? Элль подслеповато смотрела на улицу, как будто впервые видела Темер и пляску алых всполохов на белых домах квартала Рек. Мысли сплелись в клубок и копошились в голове бесформенным роем.

«Просто дыши», — скомандовала себе девушка. На несколько мгновений она возвела невидимую стену между собой и всем остальным миром, и в этой оглушительной тишине, в этой пустоте была лишь она одна. Задыхающаяся от груза ответственности, погребенная под тайнами, которыми полнился город.

— Ты уверена, что это поможет? — раздался женский голос с улицы.

— Абсолютно. Мне его рекомендовал один хороший знакомый, сказал, что этот алхимик готовил лучшие зелья для игорных домов, — ответила ей другая девушка. Голос казался знакомым. Элль изо всех сил напрягла память. Сарма Тоуви, точно!

Элль высунулась из окна. Две девушки в изящных прогулочных мантиях шли по набережной. На широкополых шляпах покачивались такие модные в этом сезоне нежно-розовые перья. Они держались за руки и говорили так громко и уверенно, будто не сомневались, что в безлюдном и умиротворенном в этот час квартале Рек никому не будет дела до их разговора.

— Вот! Это он, — Сарма указала куда-то вперед, и Элль пришлось вылезти почти по пояс, чтобы проследить направление ее взгляда.

На выгнувшемся кошкой мосту их ждал человек. Даже в закатном багрянце и пляске теней Элль узнала его сухопарую фигуру, светлые волосы, ниспадающие на плечи, сцепленные за спиной руки.

Доминик Верс собственной персоной явился, как призрак из ее прошлого. Элль понадобилась секунда, чтобы решиться, а в следующее мгновение она распахнула створку окна настежь.

— Госпожа! — окликнул ее Вон. Но Элль не думала. Пустота в ее груди вздыбилась, обросла шипами, обернулась всеми видами голода и заставила броситься наружу.

Солнце склонилось над водами Солари, чтобы перед сном рассмотреть свой пылающий багрянцем лик. Небо было ясным, и кажется, в этот вечер закат был непривычно ярким. Ирвин щурился, кожей ощущая, как в него вонзаются оранжевые лучи — он уже несколько дней не принимал лекарство, и чувствовал, как постепенно терял контроль над своим телом. Ему то и дело мерещилось, что зубы начинали шататься, как старый забор, а кожа сделалась тонкой, как бумага, под которой вяло болтались размякшие до состояния жухлого винограда мышцы. Ирвин то и дело тыкал в них пальцем, сжимал то одно, то другое запястье, чтобы проверить, не исчез ли пульс. Сердце продолжало биться, но слабо и неровно. Голод то одолевал его вытесняя все остальные мысли, то отступал, оставляя блаженную пустоту. Ирвин попробовал купить по дороге лепешку с рыбой и во время очередного приступа проглотил ее, практически не жуя. Сытость продержалась несколько секунд и тут же сменилась тошнотой, от которой темнело в глазах.

Доминик должен был дать ему лекарство. Вязкую бордовую жидкость, от которой разложение оборачивалось вспять, а в мыслях воцарялся блаженный покой, смертельный голод прятал свою змеиную голову, и Ирвин просто становился живым. По-настоящему живым. Он не мог описать это состояние подробно, но сейчас, когда разум мутился от голода и жажды, когда ноги заплетались, а в голове не оставалось ни одной мысли, Ирвин готов был отдать все, что угодно, лишь бы просто вдохнуть полной грудью, поесть, чувствуя вкус пищи, подставить лицо солнцу и не бояться, что в следующую секунду кожа слезет с его пластами.

Заклинатель брел по узким улочкам вдали от основных дорог. Работяги разбредались по домам, выходили на прогулку влюбленные парочки, и Ирвину точно не хотелось, чтобы кто-нибудь заметил его. Не хватало в городе еще новостей о ходячем мертвеце. В голове пульсировал последний приказ Доминика: «Найти Милли, избавиться от Милли». И Ирвин шел, ведомый жаждой и голодом. Разум детектива требовал искать ее в храме или где-то в его окрестностях, но чутье, вившееся под ребрами, настойчиво указывало другой маршрут.

Вглубь квартала, по узким переулкам, между тесно прижавшихся друг к другу домов, Ирвин уже не мог сказать точно, он шел или бежал. Он перестал замечать что-либо вокруг себя, его, как хищника, вел инстинкт, неутолимый голод. Ирвин уже не полагался ни на глаза, ни на слух. Его шатало, как пьяного, но чем ближе становилась Милли, тем больше сил он ощущал в своем теле.

Сгустившаяся темнота выбросила его на мостовую перед разваливающимся зданием. Пахло краской и горячей бумагой. Из-за покосившейся двери раздавался усталый скрежет печатных станков, скрип механизмов и девичий голос. Милли говорила с кем-то? Ирв прижался ухом к двери, и та приоткрылась, впуская его в объятия полумрака.

Ирвин сделал шаг, затем другой, проверяя, не скрипят ли под его весом половицы. В приемной тускло светилась одинокая лампа, по ее стеклянным бокам ползала мошкара. А дальше по коридору алым светился еще один дверной проем. Милли была за ним, Ирвин чувствовал, как светится в ней сила и жизнь — то, что стремительно утекало из него.

Он сделал еще один шаг, и по помещению из-под его ноги разбежалась сверкающая рябь. Конечно же, защитные чары. Как он мог не подумать о них? Ирвин хмыкнул, сейчас он не мог думать ни о чем, кроме объявшего его голода. Чары вгрызлись в мертвую плоть и отскочили от нее, не причинив вреда. За светящейся алым дверью послышалась возня.

— Кто там? — выкрикнула девушка. Ирвин видел, как ползла по полу ее тень.

— Милли! — позвал молодой человек. — Меня послал Доминик. Летиция знает о твоем убежище и отправила людей. Нужно уходить.

Дверь приоткрылась. Показалась сначала тонкая рука, затем половина головы. Милли окинула Ирвина пристальным взглядом и скривилась.

— Ты уже разлагаешься.

— Ты тоже не молодеешь, — парировал тот и тяжело сглотнул. Нужно было выманить ее поближе, чтобы сделать все без лишнего шума.

— Доминику стоит лучше следить за твоим состоянием, — фыркнула Милли, выбираясь из своего убежища. — Нужно вернуться в башню?

— Немедленно.

— Сейчас, — она подхватила подол платья и опустилась на колени перед дверью. Вытащила из-за уха карандаш и принялась чиркать им по полу, вырисовывая какой-то сигил. Видимо, чтобы скрыть следы своего присутствия.

Ирвин бесшумно шагнул в ее сторону. Ближе и ближе. Он кожей чувствовал, как ярко горит в этой девушке жизнь. На секунду сердце сжалось от жалости, замерло, и в этот момент голод заполнил все его тело, Ирвин сам стал голодом.

Он взмахнул рукой, и вода, что висела в клубах тумана, потянулась к нему, сплелась в упругий хлыст. Ирвин направил поток к Милли, ударил по затылку, заставляя рухнуть на пол. Девушка вскрикнула, но водная удавка уже оплела ее шею и принялась шириться, ползти выше, укрывая рот, нос, не давая ни завопить, ни вдохнуть. Милли забилась, а Ирвин приблизился к ней, обхватил за плечи, прижимая к себе, как разбушевавшееся дитя, выхватил сведенную судорогой руку и припал к еще пульсировавшему жизнью запястью.

Глоток за глотком, он забирал минуты и дни, которые еще могла бы прожить эта девушка. Ирвин старался не думать об этом, не представлять. Он зажмурился и пытался сконцентрироваться на своем теле. Сердце забилось ровнее, напитанное свежей кровью, мышцы налились силой, кости стали ощущаться прочными и легкими, какими и должны быть. И голод постепенно отступал.

Наконец, Ирвин смог оторваться от Милли. Тело девушки кульком упало на пол, прямо на недорисованный сигил. Вместе с силами к заклинателю вернулись и чувства, вытесненные голодом. Он закрыл девушке глаза и одними губами прошептал: