Хотя Майер и писал о Европе двадцатого века, его суждения подходят и для описания поведения сторонников немедленной сецессии в 1860 году. Они преувеличивали республиканскую угрозу и выступали за превентивные меры, способные упредить воображаемое бедствие. Южане, по их собственным словам, не могли ждать «явного попрания» своих прав со стороны Линкольна. Один редактор алабамской газеты задавался вопросом: «Если я наткнусь на извивающуюся гремучую змею, должен ли я ждать ее „явного действия“ или же могу прихлопнуть ее, пока она не напала на меня?»[518]

Представитель Миссисипи заметил, что когда «условные» юнионисты говорят, что «пройдет еще несколько лет, прежде чем Линкольн при поддержке Конгресса получит контроль над военными ресурсами, это лишь подстегивает нас к немедленным действиям. Сплотимся же… пока враг не претворил в жизнь свои обещания разбить нас… Медлить опасно — настало время действовать»[519].

В истории не часто бывало, чтобы контрреволюция столь быстро провоцировала революцию, которую, казалось, призвана была упредить. Так случилось потому, что большинство северян отказались мириться с упразднением Союза. И хотя бы в этом уходящий и избранный президент сошлись во мнении.

В своем последнем послании Конгрессу 3 декабря 1860 года Джеймс Бьюкенен, к удивлению некоторых своих южных соратников, сказал твердое «нет» праву штатов на отделение. Союз, по словам Бьюкенена, не был «обычной добровольной организацией штатов, которая может быть распущена по прихоти одной из договаривавшихся сторон». «Мы, народ», приняли Конституцию для того, чтобы образовать «более совершенный Союз», чем тот, который существовал под эгидой Статей Конфедерации, постановивших, что «Союз должен быть вечным». Создатели государства «не имели намерения сеять семена саморазрушения, не несут они вины и за абсурдность его упразднения». Бьюкенен настаивал, что суверенитет штатов не первичен по отношению к суверенитету государства. Конституция наделила высшими атрибутами суверенитета исключительно федеральное правительство: в его ведении национальная оборона, международная политика, регулирование международной и межрегиональной торговли и чеканка монеты. «Эта Конституция, — подтверждало послание, — и законы Соединенных Штатов должны служить высшим законом нашей страны… вопреки любым иным положениям, зафиксированным в конституциях или законах отдельных штатов». Если признать сецессию законной, предостерегал президент, то Союз превратится в «веревку из песка»: «Тридцать три наших штата могут превратиться в мелкие, склочные, враждебные друг другу республики… Из-за этой ужасной катастрофы надежды друзей свободы во всем мире будут потеряны… Мы свыше восьмидесяти лет служили примером, и этот пример не только погибнет, но и будет считаться решающим доказательством того, что человек неспособен к самоуправлению»[520].

Тысячи передовиц и речей в северных газетах воспроизводили эти мысли. Страх «эффекта домино» распространялся повсюду. Неотличимая от сотен других передовица гласила: «Сегодняшний победоносный мятеж нескольких штатов будет продолжен новым мятежом или сецессией годы спустя». Эту панику нельзя счесть беспочвенной. Некоторые американцы уже думали о разделении страны на три или четыре «конфедерации» с независимой Республикой тихоокеанского побережья для полноты картины. Некоторые нью-йоркские коммерсанты и члены Демократической партии, имевшие связи с Югом, обсуждали статус Нью-Йорка как «вольного города». В декабре 1860 года один многообещающий нью-йоркский юрист в секретной переписке информировал главу железнодорожного департамента Джорджа Макклеллана о том, что, «если независимость Юга восторжествует, нам надо устроить некоторое ее подобие здесь и освободиться от диктата фанатиков из Новой Англии и с Севера вообще, включая большую часть нашего собственного штата». Мэр города Фернандо Вуд открыто поставил вопрос в послании членам законодательного собрания штата, в котором отстаивал отделение Нью-Йорка. Такой проект закончился ничем, однако подготовил почву для движения «медянок», зародившегося два года спустя[521].

«Сецессия ведет к анархии, — заявила одна газета из Цинциннати. — Если любое меньшинство получит право разваливать государство только потому, что ему не пошли навстречу, это будет означать коллапс всякой власти». Линкольн также рассматривал сецессию как «проявление анархии». Он называл «софизмом» идею суверенитета штатов. «Союз, — заявил Линкольн, — старше любого штата, и, в любом случае, штаты образовались только благодаря Союзу». Декларация независимости превратила «Соединенные колонии» в Соединенные Штаты — таким образом, без образования подобного Союза «свободных и независимых штатов» никогда бы не было. «Если бы эти колонии никогда не превратились в штаты, ни по сути своей, ни по названию не будучи частью Союза, — спрашивал Линкольн, — откуда тогда могло взяться волшебное всемогущество „прав штатов“, под предлогом которого можно законным путем упразднить сам Союз?» Незыблемость — вот «фундаментальный закон любой формы государственности». Ни одно государство «в своем основном законе не содержит механизмы саморазрушения… Ни один штат, руководствуясь только своим побуждением, не может легальным путем выйти из состава Союза… Так можно поступить, лишь поправ закон и начав революцию»[522].

При всем при том ни Линкольн, ни любой другой северянин не отрицали само право на революцию. В конце концов, янки были наследниками 1776 года. Однако не существовало «права на революцию ради самой революции», как писала одна филадельфийская газета[523]. Революция является «моральным правом, необходимым для морально оправданного дела», указывал Линкольн. А «совершенная без надлежащих побуждений, революция из правого дела становится безнравственным применением грубой силы». Юг таких побуждений не имел. Событием, предвосхитившим «революцию», было избрание президента страны конституционным большинством. «Краеугольным камнем» идеи Союза, говорил Линкольн, «является доказательство того, что власть народа — не абсурд. Мы должны немедленно определиться, имеет ли меньшинство в свободном государстве право развалить это государство, когда этому меньшинству заблагорассудится?»[524]

Но как можно решить этот вопрос? Проблема осложнялась фактором «хромой утки» в американской политической схеме. В течение четырехмесячного перерыва между избранием и инаугурацией Линкольна Бьюкенен обладал всей полнотой исполнительной власти, но не ощущал практически никакой ответственности за кризис, у Линкольна же ситуация была обратная. Конгрессмены, избранные в 1860 году, еще в течение тринадцати месяцев не могли собраться на регулярную сессию, тогда как их коллеги, заседавшие в декабре этого года, страдали от отсутствия кворума вследствие того, что члены Конгресса от Нижнего Юга покинули палату после отделения своих штатов. Недвусмысленный отказ Бьюкенена от поддержки законности сецессии завершился признанием «хромой утки» в неспособности повлиять на ситуацию. Хотя в Конституции, по словам президента, не прописано право штатов на отделение, там также не прописаны и полномочия центральной власти «принуждать штат к подчинению в случае его попытки отделиться»[525].

Республиканцы высмеяли такую аргументацию. Как говорил Сьюард, Бьюкенен продемонстрировал, что «штаты не имеют права на отделение, покуда сами этого не захотят», а также что «применение закона является обязанностью президента, покуда кто-нибудь не станет ему противодействовать»[526]. Впрочем, республиканцы не были способны предложить лучшую альтернативу. Обсуждалось несколько вариантов: применение силы, выработка компромисса или позволение «заблудшим овцам идти на все четыре стороны». Хотя различные республиканские лидеры в разное время отстаивали тот или иной из этих путей, ни один из вариантов не пользовался безусловной поддержкой большинства до апреля 1861 года. Вместо этого появилась еще одна — довольно туманная — альтернатива, известная как «искусное бездействие» или «фабиева тактика» — наблюдение и выжидание, отсутствие значимых уступок и вместе с тем бессмысленных провокаций; эта идея питалась надеждой, что сепаратистская лихорадка пройдет сама собой, а (якобы существующие) легионы южных юнионистов вернут Юг на круги своя.