Противоречивые устремления жителей Верхнего Юга препятствовали обеим сторонам определить цели войны и найти верную стратегию по их достижению. Тем не менее союзное и конфедеративное правительства, борясь за Верхний Юг, одновременно укрепляли свои вооруженные силы и решали, как правильно их использовать.

Военная лихорадка первых месяцев после Самтера затмила взвешенные размышления о цели войны. Большинство людей с обеих сторон считали справедливость собственного дела само собой разумеющейся. Янки были убеждены в том, что сражаются за флаг и родину. «Мы должны вести войну не для того, чтобы поработить Юг… но потому, что мы должны ее вести, — заявляла республиканская газета из Индианаполиса. — Нашему государству брошен вызов. На него совершено нападение. Если это останется безнаказанным… то мы более не государство, а правительство наше — фикция». Chicago Journal объявила, что Юг «надругался над Конституцией, нарушил все законы и растоптал наш стяг, который являлся овеянным славой священным символом американской свободы». Редакторы северных демократических газет не отставали в патриотизме от своих республиканских оппонентов. «Мы родились и росли под звездно-полосатым знаменем», — писал демократ из Питтсбурга. Хотя южане вполне могли предъявлять справедливые претензии к республиканцам, «когда южанин становится врагом американской государственности… когда он стреляет по флагу… мы солидарны с тем, кто его несет, республиканец это или демократ»[624].

Исследователи, изучившие тысячи писем и дневников солдат федеральной армии, выделяют в них похожие мотивы: «борьба за спасение лучшего государства на земле» повторяется очень часто. Солдат из Нью-Джерси писал, что это «великое сражение за Союз, Конституцию и закон»: «Нашим доблестным институтам грозит уничтожение… Мы будем нести ответственность перед Господом, если не внесем свою лепту в передачу наследия гражданских и религиозных свобод грядущим поколениям». Новобранец со Среднего Запада добровольно вступил в армию: «Мой долг перед моей страной и моими детьми — сделать все что возможно, чтобы защитить это государство, ибо я содрогаюсь при мысли о том, что ждет моих детей, если это государство падет». В 1861 году американцы чувствовали такую же ответственность перед своими предками, как и перед Богом и потомками. «Я осознаю… в каком неоплатном долгу мы перед теми, кто задолго до нас проливал кровь и испытывал лишения во время Войны за независимость, — писал рядовой из Новой Англии своей жене накануне первой битвы при Булл-Ране (Манассасе). — Я желаю, искренне желаю пожертвовать всеми радостями жизни, чтобы защитить эту страну и оплатить свой долг»[625].

Одним из великих качеств Линкольна как президента была его способность выражать сугубо военные цели сжатым стилем. «Наше народовластие часто называют экспериментом, — говорил он Конгрессу 4 июля 1861 года. — Наш народ уже успешно прошел два его этапа: учреждение и организация управления. Настало время успешно освоить и третий: защиту от невиданной по масштабам попытки разрушить это народовластие изнутри… Проблема выходит за рамки судьбы Соединенных Штатов. Она касается всего человечества; вопрос в том, может или нет конституционная республика или демократия… защитить свою территориальную целостность от внутреннего врага»[626].

Флаг, Союз, Конституция и демократия — все это были символы или абстракции, однако их было вполне достаточно, чтобы пробудить стремление сражаться и погибать ради них. Южане также сражались за абстракции: суверенитет штата, право на отделение, Конституцию, как они понимали ее, концепцию южного «государства», отличного от американского, чьи ценности были извращены янки. Луций Квинт Цинциннат Ламар из Миссисипи сказал в июне 1861 года: «Слава Богу, у нас наконец есть страна, страна, в которой мы можем жить и за которую можем молиться, сражаться и, если потребуется, умирать». Подчинение деспотизму, — соглашались с ним ризывники из Северной Каролины и Джорджии, — означало бы «попадание в рабство и гибель». Другой северокаролинец «желал бы отдать жизнь для защиты родины и семьи»: «Лучше умереть, чем видеть, как янки распоряжаются моей страной». Его желание сбылось при Геттисберге[627].

Хотя позже южане и возмущались, что северная пресса именует войну мятежом, во время войны многие из них с гордостью называли себя «мятежниками». Один новоорлеанский поэт через месяц после захвата Самтера написал такие строки:

Джефферсон Дэвис неоднократно повторял, что южане сражаются за то же самое «священное право на самоуправление», за которое сражались их предки времен Войны за независимость. В своем первом после падения Самтера послании Конгрессу Дэвис делал упор на том, что Конфедерация «не стремится завоевать, присоединить или вынудить пойти на уступки те штаты, с которыми мы недавно состояли в Союзе. Все, что мы требуем, это невмешательство в наши дела»[628].

Обе стороны были убеждены, что сражаются за сохранение республиканских свобод, однако последняя фраза Дэвиса («Все, что мы требуем, это невмешательство в наши дела») обозначала реальную цель войны со стороны Конфедерации: защиту от вторжения. Считая федералистов вандалами, стремящимися разграбить Юг и освободить рабов, многие южане истово верили в то, что сражаются, чтобы защитить свой дом, очаг, жен и сестер. «Наши солдаты должны побеждать, иначе они потеряют свою собственность, страну, свободу, словом, все, — гласил дневник одного современника. — С другой стороны, враги, проиграв войну, могут отступить в свой край и по-прежнему владеть всем тем, чем владели и до войны». Юный англичанин, эмигрировавший в Арканзас, добровольцем вступил в армию Конфедерации на волне энтузиазма, охватившего его после встречи с вербовщиками. Позже он писал, что его друзья-южане «говорили, что лучше погибнут, чем останутся в живых и увидят, как торжествующий враг разоряет их дома и церкви». Женщины в южных штатах оказывали на мужчин огромное давление, требуя от них записаться добровольцами. «Если мужчины не поспешат в бой, женщины клялись выйти сами и встретить вандалов-янки лицом к лицу. В краю, где женщина была для мужчины божеством, такие слова означали, что они стали одержимы войной»[629]. Один из жителей Виргинии жаждал «оказаться в первых рядах первой бригады, отправлявшейся сражаться с захватчиками, оскверняющими священную землю моего любимого штата своими нечестивыми шагами». Другой южанин, попавший в плен вскоре после начала войны, был не столь красноречив. Его изорванная домотканая форма и еще более «домотканая» речь ясно указывали на то, что он не из семьи плантаторов. На вопрос схвативших его северян, почему он, не являясь рабовладельцем, сражается в поддержку рабства, он просто ответил: «Я сражаюсь, потому что вы пришли сюда»[630].

Этот солдат, как и многие другие, воевал не за рабство, однако без рабства не было бы «черных республиканцев», угрожавших образу жизни южан, и не было бы особой южной цивилизации, которую нужно было бы защищать от вторжения янки. Такой парадокс мешал южанам определить свои цели в войне. В частности, наличие рабства наносило урон внешней политике Конфедерации. Первые посланцы южан в Великобритании сообщали в мае 1861 года, что «здешнее общественное мнение настроено безусловно против правительства Конфедеративных Штатов Америки в вопросе о рабстве… Такое искреннее и всеобщее настроение мешает нашему правительству вести переговоры о его признании»[631]. Как следствие, конфедераты редко затрагивали проблему рабства, за исключением косвенных упоминаний о нем в связи с нарушениями северянами прав Юга. Вместо этого они упирали на то, что сражаются за свободу и самоуправление, счастливо позабыв о саркастическом вопросе Сэмюэла Джонсона, касавшемся первого поколения американских мятежников: «Почему же громче всех тявкают о свободе сторожевые псы, присматривающие за неграми?»