За что же предстояло сражаться во время крестового похода в защиту прав плантаторов на своих невольников тем белым южанам, которые рабов не имели? Этот вопрос весьма беспокоил некоторых сецессионистов. Что, если Хинтон Роуэн Хелпер был прав?
Что, если те, кто не имел рабов, являлись потенциальными «черными республиканцами»? «Мощным рычагом, взявшись за который аболиционисты надеются искоренить рабство в Соединенных Штатах, является помощь граждан Юга, не имеющих рабов», — выражал озабоченность один редактор из Кентукки. Как они могли привести этот рычаг в действие? Путем создания из лиц, не владеющих рабами, армии республиканских чиновников, сперва в пограничных штатах и в тех захолустьях, где позиции рабства были наиболее уязвимыми, а затем и в самом сердце хлопкового королевства. Губернатор Джорджии Джозеф Браун боялся, что некоторых белых могут склонить к «предательству общего дела, соблазнив их различными должностями». Когда республиканцы организовали «аболиционистскую партию Юга, — откликнулась Charleston Mercury, — борьба за будущее рабовладения перестала быть борьбой Севера и Юга, став борьбой между гражданами южных штатов»[508].
Выборы делегатов сецессионистских конвентов, казалось, оправдывали эти опасения. Многие провинциальные округа, где численность рабов была невелика, голосовали за «кооператоров». Среди членов конвентов делегаты, поддерживавшие отсрочку сецессии или совместные действия, в среднем обладали меньшим состоянием и количеством рабов, чем сторонники немедленного отделения. Впрочем, не стоит придавать этим данным слишком большое значение. Немало округов, где население не владело большим числом рабов, но голосовало за демократов, поддерживали немедленную сецессию, а многочисленные округа с высоким процентом рабов, но поддерживавшие вигов, выступали за «кооперацию» (и, разумеется, «кооперация» не обязательно была синонимом юнионизма). Тем не менее определенное беспокойство сецессионистов по поводу этой слабой связи между сторонниками «кооперации» и людьми, не имевшими значительного количества рабов, сохранялось[509].
Поэтому они развернули кампанию по убеждению таких сограждан в том, что в случае сохранения Союза им также будет что терять. Ставкой стало превосходство белой расы. С этой точки зрения программа «черных республиканцев» по освобождению рабов была первым шагом к расовому равенству и смешению белых и черных. Губернатор Джорджии Браун постарался донести эту максиму до населения гористых районов северной части Джорджии, население которых боготворило его. Рабовладение, говорил Браун, это «наилучшая форма государственного устройства для бедных людей. Для нас бедный белый труженик… не принадлежит к обслуге. Негры ни в коем случае не являются ему ровней… Он принадлежит к единственному истинно аристократическому сословию: белой расе». Таким образом, свободные фермеры «никогда не согласятся покориться власти аболиционистов», ибо они «знают, что в случае отмены рабства пострадают больше, чем богатые, которые смогут защитить себя… Когда настанет час защищать наши права от неправедной власти, я призову людей с долин и гор, которые спустятся подобно лавине и сплотятся вокруг флага Джорджии»[510].
Сецессионистская риторика отличалась лишь вариациями этой темы. Избрание Линкольна, заявила газета из Алабамы, «доказывает, что Север [намерен] освободить негров и подтолкнуть их к смешению с детьми бедняков-южан». «Вы любите своих матерей, жен, сестер, дочерей? — спрашивал один проповедник отделения из Джорджии тех, кто не имел рабов. — [Если Джорджия останется в Союзе,] где правит Линкольн и его шайка… то через десять лет или даже меньше наши дети станут рабами негров»[511]. «Если вы уже достаточно приручены для того, чтобы покориться, — с пафосом вещал баптистский пастор из Южной Каролины Джеймс Фёрман, — то священники-аболиционисты будут тут как тут, чтобы обвенчать ваших дочерей с черными мужьями». Ему вновь вторили из Алабамы: «Если мы покоримся, наши жены и дочери должны будут выбирать между смертью и удовлетворением дьявольской похоти негров!.. Лучше десять тысяч трупов, чем подчинение черным республиканцам»[512].
Поэтому для защиты жен и дочерей мелкие белые фермеры присоединялись к плантаторам, «вставая под знамя Свободы и Равенства белых людей» против «врагов-аболиционистов, поклявшихся повергнуть белого человека ниц, приравняв его к негру». Большинство белых южан соглашались, что «демократические свободы существуют только потому, что у нас есть черные рабы», чье присутствие «обеспечивает равенство между свободными гражданами». Отсюда следует, что «свобода без рабства невозможна»[513].
Такое оруэлловское определение свободы как рабства вызывало град насмешек к северу от Потомака. Сравнение сепаратистов с отцами-основателями — это «клевета на характеры и поведение героев 1776 года», — заявила New York Evening Post Уильяма Каллена Брайанта. Основатели боролись «за торжество прав человека… и принципов всеобщей свободы», а южане сражаются «за интересы регионального деспотизма, а не за общие принципы гуманизма… Их девизом является не свобода, а рабство». В Декларации независимости Томаса Джефферсона говорилось о «естественных правах, противопоставленных учрежденным институтам», — вторила ей New York Tribune, тогда как «эта карикатура сделана мистером Джеффом Дэвисом в интересах несправедливого, перезревшего, загнивающего института, который вот-вот посягнет на естественные права человека». Короче говоря, на Юге происходила не освободительная революция, а контрреволюция, «оборачивающая вспять ход прогресса… чтобы отбросить страну назад в самую тьму… деспотизма и угнетения»[514].
Не соглашаясь со стилем такого анализа, немалое количество сепаратистов, тем не менее, одобряли его суть. Те, кто подписал Декларацию независимости, заблуждались, если намеревались включить и негров в число «всех людей», говорил Александр Стивенс после того, как стал вице-президентом Конфедерации. «Наше новое государство базируется на прямо противоположной идее: нашим фундаментом и краеугольным камнем является непреложная истина о том, что негр не равен белому человеку; что быть рабом… его естественное и привычное состояние. Это новое государство первое в мировой истории опирается на такую незыблемую физическую, философскую и моральную истину». Настоящими революционерами являются как раз «черные республиканцы». Они являются приверженцами таких же «радикальных и революционных принципов», как и аболиционисты, заявляла нью-орлеанская газета. Эти «революционные догматы… живучи и грозят ужасными последствиями, столь же кровавыми и насильственными, как и порожденные идеями Французской революции»[515]. Поэтому назвать отделение штатов революцией было бы, по словам Джефферсона Дэвиса, «неправильным толкованием». Юг покидает Союз, чтобы «спастись от революции», которая угрожала свести «собственность на рабов к фикции». В 1861 году государственный секретарь Конфедерации известил иностранные державы, что южные штаты образовали новое государство, должное «защитить прежние устои» от «революции, угрожающей уничтожить общественный строй»[516].
Это был лексикон контрреволюционеров. Однако в одном отношении Конфедерация отличалась от классических образцов жанра. Большинство контрреволюций мечтали восстановить «старый порядок». Контрреволюционеры 1861 года выступили прежде, чем сами революционеры успели что-либо совершить, то есть еще за несколько месяцев до того, как Линкольн пришел к власти. В этом отношении сецессия удовлетворяла модели «упреждающей контрреволюции», предложенной историком Арно Майером. Упреждающая контрреволюция вспыхивает ради сохранения статус-кво до того, как начинает материализоваться идея революции. «Воображая опасность революционных выступлений, опасность предоставления революционерам достаточного времени для подготовки сил и планов для решительных действий, — пишет Майер, — вожди контрреволюции настаивают на превентивном ударе». Для привлечения поддержки они «намеренно преувеличивают размах и неизбежность революционной угрозы»[517].
