После спасения беглеца Джерри из Сиракьюза ажиотаж вокруг закона о беглых рабах спал. Возможно, это было связано с тем, что силы закона и порядка восторжествовали, или с тем, что все подходящие для «репатриации» чернокожие уже скрылись в Канаде. Как бы то ни было, в 1852 году на Юг удалось вернуть всего треть беглых рабов от числа пойманных в первый год действия закона[156]. Демократы, консервативные виги, торговые общества и прочие умеренные круги проводили по всему Северу митинги в поддержку Компромисса, включавшего в себя и закон о беглых рабах.

Те же силы, поддержку которым оказывала негрофобия, присущая большинству северян, пошли еще дальше. В 1851 году в Индиане и Айове, а в 1853-м — в Иллинойсе был принят закон, запрещавший иммиграцию любого чернокожего, будь он свободным или рабом. Южные рубежи этих штатов составляли ⅗ границы между свободными и рабовладельческими штатами. Отчасти призванный заверить южные штаты в лояльности, этот запретительный закон также отражал расистские настроения многих белых жителей, особенно так называемых «серых орехов». Хотя в Огайо подобный закон был отменен еще в 1849 году, многие жители южных округов этого штата были против присутствия чернокожих и проявляли больше склонности помогать «охотникам за рабами», нежели беглецам[157].

Тем не менее негодование по поводу закона о беглых рабах мало-помалу охватывало многих янки. Даже сердца сторонников жесткой линии могли растаять при виде беглеца, закованного в наручники и отправляемого назад к хозяину. Среди евангелических протестантов, вовлеченных в аболиционизм еще со времен Второго великого пробуждения, такая картина вызывала возмущение и стремление к действию. Именно это обусловило потрясающую популярность «Хижины дяди Тома». Будучи дочерью, сестрой и женой проповедников-конгрегационалистов, Гарриет Бичер-Стоу с молоком матери впитала соответствующее отношение к понятиям греха, вины, искупления и спасения. Она выразила свои взгляды в прозе, впрочем, пафосной и банальной. «Хижина дяди Тома», после того как она на протяжении девяти месяцев отрывками печаталась в одной антирабовладельческой газете, весной 1852 года появилась в продаже отдельной книгой. В течение года в одних только Соединенных Штатах было продано 300 тысяч экземпляров этого романа, что сравнимо с тремя миллионами для сегодняшних тиражей. Роман был не менее популярен в Англии, а также выдержал переводы на несколько иностранных языков. В течение десятилетия в США было продано более двух миллионов экземпляров — рекорд для бестселлеров по отношению к числу жителей страны.

Хотя Стоу говорила, что на написание книги ее вдохновил Господь, закон о беглых рабах послужил земным воплощением этого вдохновения. «О, Хэтти, если бы я умела излагать, как ты, я бы написала такое, что показало бы всей стране, насколько отталкивающим является рабство», — сказала сестра ее мужа после принятия закона Конгрессом. «Я напишу, если буду жива», — пообещала ей Гарриет. И она выполнила обещание, сочиняя при свете свечи на кухне после того, как укладывала шестерых детей и заканчивала всю домашнюю работу. На этих страницах мы видим очень живых, незабываемых персонажей, несмотря на искусственный сюжет и лоскутную структуру текста, а также слишком буйную фантазию автора. «Этот триумфальный труд, — писал Генри Джеймс, в юности находившийся под впечатлением от романа, — не столько книга, сколько состояние видения»[158]. Основываясь на наблюдениях за жизнью рабов в Кентукки и общении с беглыми рабами в Цинциннати, где она жила в течение восемнадцати лет, эта уроженка Новой Англии сделала образы Элизы, перебегающей реку Огайо по плавучим льдинам, или старика Тома, безропотно сносящего побои Саймона Легри в Луизиане, более реальными для миллионов читателей, чем они были в жизни. Нельзя также назвать эту книгу и обвинением против южан. Несколько положительных персонажей как раз южане, а самый отвратительный негодяй — переселившийся на Юг янки. Миссис Стоу (а возможно, и сам Господь Бог) осудила целую страну за грех рабства. Своим романом она стремилась пробудить евангельские заповеди в северянах, и надо сказать, что своей цели она добилась.

Невозможно в точности оценить влияние «Хижины дяди Тома» на политическую жизнь. Можно подсчитать количество проданных экземпляров, но нельзя — число людей, убеждения которых поменяла эта книга, или законов, принятие которых она вдохновила. Не многие современники сомневались в ее силе. «Еще никогда у нас не было настолько смелого литературного выступления», — говорил Генри Уодсворт Лонгфелло. В Англии лорд Пальмерстон (тот самый, который десять лет спустя встанет перед необходимостью принимать решение, вмешиваться в Гражданскую войну на стороне южан или нет), прочитав «Хижину дяди Тома» трижды, заметил, что восхищен не столько ее литературной стороной, «сколько ее государственным взглядом на проблему». Авраам Линкольн, решавший проблему рабства летом 1862 года, взял в библиотеке Конгресса «Ключ от хижины дяди Тома» (следующее произведение Стоу), где она приводила документальные свидетельства, на которых был основан роман. Когда в том же году Линкольн встретился с писательницей, то якобы приветствовал ее словами: «Так вот та маленькая женщина, из-за которой произошла эта большая война»[159].

«Хижина дяди Тома» задела южан за живое. Несмотря на все попытки запретить распространение романа, и в Чарлстоне, и в других городах спрос был настолько велик, что книгопродавцы не могли удовлетворить его. Горячность, с какой на Юге осуждали «лживость» и «искажение фактов» миссис Стоу, была, пожалуй, лучшим доказательством того, что книга попала в самую точку. «Еще никогда женщины не поступали так мерзко и подло», — заявила New Orleans Crescent. Редактор Southern Literary Messenger так инструктировал своего литературного обозревателя: «Я хотел бы увидеть не рецензию, а адский огонь, яростно и беспощадно сжигающий славу этих негодяев в юбках, осмеливающихся писать такие вещи». За два года авторы из числа сторонников рабства ответили на творение Бичер-Стоу по крайней мере пятнадцатью романами, чья основная идея о том, что рабы живут в лучших условиях, чем свободные рабочие Севера, была прекрасно сформулирована в заглавии одного из них: «Дядя Робин в своей хижине в Виргинии и бездомный Том в Бостоне»[160]. Десятилетие спустя после Гражданской войны одна жительница Северной Каролины в своем дневнике, где размышляла о рабстве, выразила негодование южан «Хижиной дяди Тома», ставшей неким стандартом, которым мерили все происходящее на Юге[161].

В более позднюю эпоху «Дядя Том» стал уничижительным эпитетом для чернокожего, относящегося к белому угнетателю с рабской покорностью. Частично это было вызвано повсеместными «Том-шоу», не сходившими со сцен многие годы и превращавшими роман в комедию или гротескную мелодраму. Однако подобострастный Том из этих постановок не имел ничего общего с Томом из книги Бичер-Стоу. Тот Том был одним из немногих истинных христиан в романе, призванном всколыхнуть эмоции набожной публики. И действительно, Том как бы символизировал Христа. Как Иисус, он переживал страдания от богопротивной светской власти. Как Иисус, он принял смерть за грехи человечества, чтобы спасти и свой народ, и своих притеснителей. Читатели Стоу, жившие в ту эпоху, понимали это послание гораздо лучше, чем наши современники. Они принадлежали к поколению, которое испытывало не замешательство, а вдохновение, распевая строки, написанные несколько позже другой писательницей с Севера, провожавшей уходящих на войну солдат: