Гриша работал не меньше меня.

Он наладил подачу угля, организовал кипячение, сам из коры и бересты соорудил одноразовые ложки и щипцы для повязок.

Немой. Но с руками, которыми можно спасти десятерых.

Утром пятого дня я осмотрел всех, кого лечил.

Живы. Температура падает.

Только один ещё бредит. Остальных можно грузить.

Андрей подошёл ко мне у костра, когда я кипятил бинты.

— Всё?

— Почти. Завтра — можем двигаться.

— Потерь?

— Двое. И один пока без прогноза.

Он опустил голову.

— Без боя. И уже хороним.

— Это не поражение. Это предупреждение.

— Если мы и дальше будем есть руками и пить из луж, погибнем быстрее, чем от мечей.

Он кивнул.

— Дай мне список. Что нужно, чтобы не сдохнуть по дороге. Напиши. Хочешь — продиктуй. Я запомню.

В тот вечер мы снова пошли — но уже другими.

Уставшими, смолчавшими, наточенными.

Каждый шаг теперь был — шагом на выживание.

Мы подошли к перелеску под вечер. Местность — открытая, но с рытвинами и кустами. Далеко виднелась одинокая дымовая струйка. Дозорный подтвердил — это они.

— Засели на ночёвку. Человек сорок, может больше, — сказал он, сплюнув. — С мечами и самострелами. Тыловая подмога псковичей.

Вечером огня не разводили. Говорили шёпотом, лица были натянутыми, как тетива.

Я сидел у повозки, проверяя инструменты и бинты. Гриша, не дожидаясь приказа, уже растапливал котелок с водой. Он знал: будет много крови.

Ночью не спали.

На рассвете прозвучал короткий рог.

Началось.

Крики. Топот. Звон металла. Лай. Хрипы. Шорох стрел.

Я остался в тылу — с обозами. Но через пятнадцать минут принесли первого.

Парень, раненный в шею. Стрела скользнула по горлу, порезала вену. Он хрипел, захлёбываясь.

— Гриша! Давление! Повязку — сюда! — я работал на автомате. Нож — перерезать ворот.

— Пережимаю! Ты считай вдохи!

Он выжил. Еле-еле. Но выжил.

Следом — мужчина с рассечённым черепом. Не пробило — шлем спас. Но сотрясение и кровь — в оба глаза. Его увели дальше, в тень.

Третий — рука, отрубленная почти до конца. Мечем. Я не смог бы её сохранить — пришлось ампутировать.

Я не думал. Работал. Плакали — я не слышал. Кричали — глушил криком в ответ.

Бинты кончались. Перекись закончилась. Йод — остатки. Спирт — капли.

Шприц я кипятил между ранами, иглу затачивал на камне.

К полудню мы спасли восемь. Потеряли троих.

Один умер у меня на руках — слишком поздно, кровь ушла. Другой умер сразу — стрела в грудь.

Третий просто не проснулся.

Я сидел у повозки, вытирая руки о промасленную тряпку. Передо мной — раненые. Позади — братская могила.

Гриша рядом, молчит. Глаза пустые.

Он больше не мальчик. Теперь он — фельдшер войны.

Я достал тетрадь:

День 72.

Первый бой.

11 ранений. 3 смерти.

Перевязки, ампутация, сотрясение, артериальное кровотечение.

Лекарств почти нет. Наступает предел.

Сила духа — важнее теперь, чем инструмент.

Мой предел — близко. Но ещё держусь.

Они похоронили погибших у берега. Тихо, без лишних слов.

Без попа, без колокола. Только земля и руки.

Гриша остался при раненых. Я пошёл к костру — тот, что развели подальше, для командиров. Не звал, не просил. Просто сел рядом, когда Андрей отложил шлем.

Он наливал из котелка похлёбку, ел медленно. Потом протянул мне.

— Держи.

— Это не приказ.

Я кивнул, взял. Глотнул. Горячее. Солоноватое.

Он молчал. Потом выдохнул:

— Я на войне с пятнадцати. Видел — как рубят, как горят, как душат.

Но никогда не видел, чтоб после боя кто-то держался за жизнь так, как ты за них.

Я покосился на костёр.

— Потому что они мне — не мясо. И не бревно.

Каждый — человек. Даже если орёт, воняет и теряет кишки. Всё равно — человек.

Андрей вздохнул.

— Ты не воин.

— Я и не притворяюсь.

Он долго смотрел в огонь.

— Понимаешь… в бою ты нужнее нас, чем меч.

— Когда на одного вроде тебя приходится двадцать таких, как я…

— Ты — уже не просто лекарь. Ты — сдерживаешь смерть.

Я молча слушал.

— Но всё же ты один, — добавил он. — Один на всю колонну.

— Ты не вечный. И не железный.

— Я знаю.

— Нужно ещё. Таких, как ты. Или тех, кто сможет понять и повторить.

— Научишь?

Я посмотрел ему прямо в глаза.

— Если останусь жив — научу.

Мы замолчали.

Ветер шевелил угли. Луна отражалась в пустом котелке.

Где-то вдалеке кашлял раненый. Гриша хлопотал у телеги.

И только теперь я понял, что начал строить не просто полевую медицину — начал строить будущее. Пусть даже — на костях.

Утро пришло не с рассветом, а с запахом гноя и стоном.

Я проснулся от того, что один из раненых начал метаться. Лицо — пепельное, повязка пропитана.

Инфекция. Жар. Он бредил, звал мать.

— Гриша, воду. И спирт — если остался хоть немного.

Мы работали молча. Очищали рану, меняли повязку, поили. Он выжил — пока.

Другим стало лучше. Олекса даже встал, опираясь на посох. Пошёл под дерево, шатаясь, как новорождённый телёнок, и вернулся с широкой улыбкой.

— Мужиком снова стал, — пошутил.

Я улыбнулся, но глазом не повёл. Устал. Настолько, что смеяться было лень.

К полудню обоз снова двинулся. Воины молчали. Никто не шумел, не распевал, не спорил.

Даже здоровые глядели как-то осторожно. Как будто шаги — это уже не просто путь, а тонкая граница между теми, кто ещё жив, и теми, кто уже на волоске.

Меня дважды окликали.

— У одного — рана загноилась.

— У другого — зуб болит, морда распухла.

Каждый час — как новый вызов.

Я шёл рядом с повозкой, держась за край, чтобы не упасть. Сумка тянула плечо. Глаза слезились.

И всё же я шёл. Потому что некому больше.

Вечером снова стоянка. Снова кипячение. Снова раненные, простуженные, покалеченные.

Но в воздухе витало новое.

Какое-то… признание.

Меня не благодарили. Но уже не звали "этот с лекарствами".

Теперь шептали:

— Вон он. Тот, что спасает.

— Тот, что не бросил.

— Живой, хотя с ним — смерть рядом, каждый день.

Ночь накрыла лагерь быстро, как крышка гроба.

Всё стихло. Даже костры потрескивали тише, чем обычно.

Гриша уснул сидя, облокотившись на колесо повозки. Устал. Мы оба — как выжатая тряпка, только я ещё держался за ручку пера.

Я разложил тетрадь на колене. Рядом — обугленный уголёк, остатки свечи, кусок перевязочного полотна. Написал:

День 73.

После первого боя.

Усталость — не в теле, а в голове.

Четыре живы, хотя могли умереть. Один почти не встаёт. Гноится.

Уголь, настойки, кипячение. Всё — на пределе.

Смерть рядом, но не смеется — она работает молча.

А я рядом. Тихо. Через руки. Через взгляд. Через бинт.

Если вернусь — надо учить других. Если не вернусь — пусть тетрадь говорит за меня.

Я закрыл тетрадь, аккуратно спрятал обратно. Пальцы дрожали.

Засыпая, я поймал себя на мысли:

"Я уже не XXI век. Я — то, что из него осталось."

Мы вышли к окраине села Подберезье под вечер. Местность — холмы, междуречье, лес по бокам. Удобная позиция. И вот почему мы сюда пришли: враги тоже знали об этом месте.

Нас встретил гонец.

— Псковичи засели за рекой, в деревне Березки. Два дня назад начали стягиваться. По последним разведданным — порядка 130 человек, из них не менее половины — хорошо вооружённые.

Андрей посмотрел на карту.

— А у нас?

— Всего с нами — 87.

Из них:

59 бойцов в строю,

10 — легкораненые,

6 — в тяжёлом, остались в обозе,

12 — обслуживающий состав и я с Гришей.

Получалось — почти два к трём. Не в нашу пользу.