Пенициллин… он работал.

Из всех партий, только одна давала положительный эффект без побочек. Та, что росла на старом ржаном хлебе, в глиняном горшке с соломенной крышкой.

Я назвал её про себя: "родная".

Сделал уже шесть обработок.

Пятеро выздоровели. Один — получил лёгкий отёк, но без угрозы.

Я медленно, осторожно, дозировано — начал внедрять её в практику.

Но всё ещё опасался применять на детях и стариках. Слишком тонка грань между лекарством и ядом.

Я открыл тетрадь. Долистал до конца.

Взял перо и записал:

День 100.

Пенициллин — результат получен. Работает. Осторожно.

Метод хранения зафиксирован. Пробу сохраняю.

Нужны условия, помощники, опыт.

Это не конец — это только начало.

Но с каждым днём — я не врач. Я символ.

И чем ярче свет — тем темнее тени.

Я отложил тетрадь, потушил лучину и сел у стены.

Всё внутри сжималось от мысли:

что будет, когда меня позовут?

Я знал: либо смогу объяснить, защитить — и вырваться на другой уровень.

Либо они уничтожат меня, как слишком шумную искру в куче сухих веток.

Но другого пути не было.

Утро началось с запаха варёных бинтов и горячей каши.

Катя уже кипятила воду, Пашка натирал пол в приёмной, а младшие ученики — готовили рабочие места: зола, уксус, ножницы, вата, травы в мешочках.

Лечебница начала дышать, как живой организм.

Каждый знал своё дело, каждый встал до рассвета.

Я даже успел улыбнуться — усталой, но настоящей улыбкой.

Слухи по городу не утихали, но теперь всё чаще говорили не о колдовстве, а о деле:

— «У сестры был гнойник — вырезали, как ножом по маслу».

— «Женщине руку спасли — уже за иглу садится».

— «Даже проклятого хромого ребёнка — на ноги поставили».

Нас начали приносить, как к святому источнику.

Только мы не молились — мы бинтовали, вымывали, отрезали, лечили.

Ученики росли.

Я выделил им по часу в день на «лекции». Рисовал на доске сердце, лёгкие, желудок. Писал травы, дозы, правила.

Заставлял пересказывать, спорить, исправлять.

— Не просто выучить, — говорил я. — А понять, когда применить.

Катя уже умела ставить повязку быстрее меня.

Пашка — учил младших бинтовать.

Даже та самая девчонка, Маруся, начала писать — аккуратно, по образцу моей тетради.

Пациенты прибывали.

Один — с рассечённым лбом, другой — с ожогами, третий — с судорогами.

Я составил первый учебный журнал.

Писал туда случаи, симптомы, решения, ошибки.

Это была первая медицинская летопись Неревской слободы.

Но я понимал: в тени всё долго не протянешь.

Вскоре придут — не только с просьбами, но и с вопросами.

И я хотел, чтобы, когда это случится, у нас был дом, знание, порядок и железное лицо.

После обеда я позвал всех учеников во двор.

Было ясно, но прохладно. Воздух пах землёй и варёной крапивой.

Я поставил перед ними три стола: на одном — перевязочный материал, на втором — травы и пустые глиняные банки, на третьем — зарисовки человеческого тела, выполненные Катей по моим эскизам.

— Сегодня — первый экзамен, — сказал я.

Катя выпрямилась. Пашка потёр ладони.

Остальные переглянулись — кто с азартом, кто с тревогой.

— Не для того, чтобы напугать. А чтобы понять: кто усвоил, кто ещё нет.

Чтобы мы двигались дальше — вместе.

Задания были простыми, но требовали внимания:

Перевязать условную «рану» — мешок с окрашенной водой.

Узнать травы по виду, запаху и описать их назначение.

Назвать основные органы, их расположение и симптомы при их заболевании.

Я следил, не вмешиваясь.

Маруся дрожала, но справилась — травы назвала уверенно.

Пашка запутался в печени и селезёнке, но перевязал лучше всех.

Катя — уверенно прошла всё.

А один из новых учеников — юноша по имени Лука — вылил воду не туда и назвал подорожник «жёлтой мятой». Я тихо выдохнул — не справился.

Когда всё закончилось, я подошёл к ним.

— Те, кто не справился, — не выгнаны.

Но вы идёте сзади. Учитесь ещё. Смотрите. Повторяйте.

— А те, кто прошёл — пойдут со мной на выезды. К тяжелым больным. В деревни. В дома.

В глазах загорелось. Они поняли: это шанс.

И это — ответственность.

Вечером я записал:

День 105.

Первый экзамен проведён. Катя, Пашка, Маруся — готовы.

Остальные — учатся.

Есть чувство: начинаем строить не просто лечебницу.

Начинаем строить школу.

Я только вернулся с очередного обхода — ходили вдоль реки, где у старика избы рассёкло ногу бревном. Примитивная повязка, чистка, дубовый настой — всё прошло спокойно.

Вернувшись, заметил чужую телегу у двора лечебницы.

Мощная, с резьбой. Лошадь холёная.

А у входа стояли двое — один в сером платье с крестом, второй — в холщёвом, с мешком бумаг.

Священник и писарь.

Катя встретила их у двери — ровно, спокойно, но пальцы сжаты в кулак.

— Дмитрий, к тебе пришли.

Я вышел.

— Лекарь, — начал писарь, — поступили сведения. Велено проверить, на каком основании вы ведёте здесь врачебное дело.

— И кто вас поставил судить? — спросил я, не грубо, но твёрдо.

— Указом, — показал он пергамент. — От судного приказа. На имя дьяка.

— А я, — добавил священник, — прибыл от местного церковного управления. Слухи ходят: лечите без молитвы, без благословения. Это смущает паству.

Я кивнул.

— Пройдёмте. Покажу, чем именно смущаю.

Они обошли здание. Я показал инструменты, травы, записи.

Показал тетрадь, где фиксировал случаи.

Катя продемонстрировала знания. Пашка — описал сбор от гноя.

Чиновник листал мою тетрадь медленно, вдумчиво, шевеля губами.

Священник молчал, но хмурился всё больше с каждой страницей.

— А что это за… пени-ци-лин? — наконец спросил писарь.

— Вещество из плесени. Помогает при гниющих ранах. Я испытал его на себе, на животных, а теперь — осторожно, под наблюдением — использую при лечении людей.

— Гриб, который лечит? — удивлённо переспросил он. — Вы уверены, что это не… нечистое?

Священник резко поднял взгляд.

— Природа дала нам многое. Бог или не бог — не мне судить, но если гриб спасает человека, а не губит — я его использую. И отвечу за это. Сам, — твёрдо сказал я.

Тишина затянулась.

— Вы понимаете, — наконец сказал чиновник, — что то, чем вы тут занимаетесь, выходит за рамки обычного. Это, как бы сказать, не по уставу. В другом месте вас бы уже закрыли.

— Но не в Новгороде, — отозвался я. — Князь дал мне разрешение. Устно, при свидетелях. Хотите — я их приведу. Хотите — сами к нему идите. Я не скрываюсь.

Писарь вздохнул.

— Запишу: разрешено до дальнейшего распоряжения. С припиской о необходимости надзора. Раз в месяц — проверка. По распоряжению суда или церкви.

— Я не против, — кивнул я. — Только при проверке не мешайте лечить. И пусть те, кто придёт, знают разницу между свиной язвой и человечьей раной.

Священник отвернулся.

Позже, когда они уехали, Катя села рядом и протянула мне кружку настоя.

— Думаешь, отстанут?

— Нет, — сказал я. — Но теперь всё неофициальное стало почти законным.

Она усмехнулась:

— Красиво сказал.

Я улыбнулся в ответ:

— А как иначе, если мы уже почти не просто лечебница. А школа. Центр. А может, и начало чего-то куда большего.

Последние дни были слишком… спокойными.

Никто не кричал под окнами, не звал на срочные перевязки, не вёз на телеге полуживого.

Пациенты приходили, но с обычным — ссадины, ушибы, нарывы, кашель.

Ученики работали слаженно. Писали, перевязывали, спорили и исправляли друг друга.

Но я, вместо покоя, чувствовал беспокойство.

— У нас затишье, — сказал я Кате.

— Это плохо?