Если меня везут туда — значит, попадаю прямо в гущу. И никто не спросит, хочу ли я туда.

Я перевернулся на другой бок, закрыл глаза.

Главное — не лезь вперёд. Наблюдай. Дыши. Делай своё дело. И помни: ты здесь не герой. Ты лекарь.

Утром мороз чуть поджал землю. Лёгкий иней покрывал крышу. Деревня встретила меня тихо — даже собаки не лаяли.

У ворот ждали трое всадников. Один держал в руках узду второй лошади.

Я вышел с сумкой, на плечах — тёплая овчина, за поясом — мешочек с травами. У пояса — нож. Всё как у местного, только взгляд выдавал чужака.

У калитки стояла Марфа. Не подошла, просто кивнула.

Я кивнул в ответ.

Подошёл к Ване, вручил ему тетрадь.

— Пиши. Всё. И помни: врач — это не тот, кто спасает. А тот, кто пытается, даже когда шансов нет.

Он кивнул. Поджал губы. Но не дрогнул.

Я вскочил в седло, махнул коротко. Всадники развернули коней.

И мы поехали на юг. В сторону Новгорода. В сторону судьбы.

Мы ехали молча. Трое вооружённых людей — впереди и по бокам, я — позади, словно не пленник, но и не гость. Скорее — ценный груз, который лучше не выпускать из виду.

Дорога вилась через холмы, перелески, просеки и деревни, которые больше напоминали пятна бедности на лице земли. Где-то махали нам, где-то прятались, где-то крестились.

Они не знали, кто я. Но видели всадников — и уже хватало.

Холодный ветер хлестал в лицо, и я натягивал воротник повыше.

Сумка билась о бедро, каждая фляга в ней — как напоминание: я не политик. Я лечу. И, если понадобится — буду лечить даже тех, кто меня туда везёт.

— Далеко ещё? — спросил я у ближайшего коника, худого, но крепкого, как корень берёзы.

— Завтра к полудню будем в городе, — ответил он без оборачивания. — Если лёд не прихлопнет переправу.

Я кивнул. Знал — останавливать разговор смысла нет. Они люди приказа. Не мои.

Вечером остановились у сруба, где раньше, судя по остаткам забора, держали путевой пост. Сейчас — только угли в очаге и сухие стены.

Я разложил постель из сена, проверил содержимое сумки, развёл слабый настой липы — как по привычке.

Никто не пытался меня сторожить. Но и оставлять одного не спешили.

Ночью, лёжа в темноте, я пытался представить Новгород. Не современный, не с асфальтом, а тот — деревянный, кипящий речным торгом, толпами, суетой и… интригами.

Я вспомнил: в этом году Новгород уже присягнул Ивану III. Власть ещё новгородская, но смотрят уже на Москву.

И я иду прямо туда. В сердце. В перекрёсток миров.

Утром седла скрипели на морозе, лошади фыркали в пар. Мы выехали рано, не позавтракав толком — один сухарь и глоток настоя. Остальное — в пути.

Солнце шло низко, прячась за серыми облаками. Лес то сгущался, то отступал. Птицы почти не пели — холода подступали.

Я ехал, молчал. Но внутри варилось.

Справа от меня ехал тот же худой всадник. На нём был старый, но добротный кафтан, плащ с мехом, и на поясе нож, явно боевой. У него был острый нос, чуть сутулая спина и глаза — внимательные, умные, хотя он старательно прятал это под равнодушием.

Я всё-таки заговорил:

— Давно служишь у князя?

Он бросил короткий взгляд:

— Служу не князю. Служу боярину Матвею, а тот — уже князю. Так устроено.

— А Матвей… зачем я ему?

— Сам не знаешь?

— Многое могу предполагать. Но хочу услышать не в свитке, а от живого человека.

Он пожал плечами:

— Слухи пошли далеко. Говорят — людей вытаскиваешь с того света, травами лечишь, раны штопаешь, как портной. Кто видел — рассказывает. Кто не видел — приукрашивает. А кто умеет думать — понимает: не прост ты. И не местный.

Я хмыкнул.

— Так что, меня — лечить послали? Или на дыбу?

Он чуть усмехнулся уголком губ.

— Пока — смотреть. Князь людей не губит зря. Но и чужаков не жалует. Если ты целитель — будешь целить. Если обманщик — долго не проживёшь.

Всё просто.

— А Матвей?

— Матвей хочет понять, стоит ли звать тебя к делу. Или проще сплавить обратно в землю, откуда вылез.

Мы замолчали. Слова прозвучали не как угроза, а как констатация. Без злобы. Без нажима.

— Ты кто по имени? — спросил я.

— Антип. Сын Григория. Когда-то плотничал, потом пошёл в люди к Матвею.

А ты?

— Дмитрий. Просто Дмитрий.

Он кивнул, будто услышал то, что хотел.

— Ну, Дмитрий… Завтра к вечеру встанем под стенами Новгорода.

Совет: говори, когда спрашивают. Делай, что умеешь. И не забудь, что ты в чужом доме.

Я кивнул. Внутри всё дрожало — не от страха. От ясности.

Игры начались.

К вечеру следующего дня дорога вышла на пригорок, и я увидел его.

Новгород.

Он не был похож на тот, что я видел в книжках, на гравюрах или в реконструкциях историков. Не был похож и на выдуманный мной, пока мы ехали. Он был живым.

Деревянные стены тянулись по холмам, венчаясь башнями, у которых стрелы — не украшение, а ежедневная необходимость. За крепостными стенами — крыши домов, купола, белые стены церквей. И всё это — под тяжелым небом, серым, как свинец. Река течёт сбоку, и на ней — лодки, торговые суда, словно город сам дышит через воду.

Запахи ударили сразу: дым, пряности, моченая кожа, рыба, перегар, хлеб, сырость.

Город живых. Город шума. Город торговли и власти.

Мы спустились к переправе. У моста стояли дозорные — в кольчугах, с копьями. Один из них, с густой бородой и тяжёлым голосом, махнул нам рукой:

— Люди боярина Матвея?

Антип показал знак — деревянную дощечку с выжженной меткой.

Нас пропустили сразу.

Я заметил, как на меня смотрят. Не как на пленника, но и не как на равного. Скорее — как на зверя редкого: вроде и не страшный, но лучше не выпускать без поводка.

Проехали по мосту, дальше — по улочкам, мимо торговых рядов. Люди спешили, кричали, ругались, торговались, пели. И никто не удивлялся ни грязи, ни воям, ни запаху навоза — как будто это не хаос, а порядок, просто другой.

Наконец, остановились у каменного дома. Настоящего — с высоким крыльцом, ставнями, гербом над дверью. Внутри — явно власть.

Антип слез с лошади и кивнул мне:

— Прибыли.

Здесь ты будешь ждать. Пока не позовут.

Я кивнул. Внутри — будто замерзло.

Внутри дома было тепло, пахло хвойными дровами и пёстрым воском. Стены обиты тканью, на лавках — меха, в углу — стол с книгами. Не берестой, настоящими книгами, переписанными от руки, украшенными. Я отметил про себя: здесь читают. Значит, будут спрашивать много.

Меня провели в пристройку сбоку — небольшую комнату без окон, с лавкой, покрытой старым войлоком, столиком и глиняной миской с тёплой водой.

— Сиди тут, — сказал слуга, не глядя. — Позовут — иди. Без вопросов.

Я остался один.

Снял верхнюю одежду, отряхнул снег.

Сел.

Ждал.

Время шло медленно. Я считал удары сердца, слушал шаги в коридоре. Ни часиков, ни телефона. Только я и неизвестность.

Это не изба, где знаешь каждый звук. Здесь каждый шорох — загадка. Каждый голос — угроза или шанс.

Наконец — скрип двери.

Вошёл человек. Лет под сорок, плотный, в меховой накидке, с кольцом на руке. Лицо гладкое, но в глазах — утомлённая проницательность.

Сел напротив. Без приветствия.

Просто посмотрел. Долго.

— Ты и есть Дмитрий?

— Да.

— Ты лечишь людей?

— Стараюсь.

— Говорят, травы твои творят чудеса. Люди живут, где раньше умирали. Это правда?

— Люди живут. Но не от чудес. От заботы и времени.

Он кивнул, не моргая.

— Ты не похож на наших. Ни речью, ни взглядом. Это тоже правда?

— Правда.

— Ты кто такой?

Я посмотрел на него. Медленно, сдержанно, как перед сложной перевязкой.

— Я фельдшер. Или, как здесь говорят, лекарь. Не святой. Не колдун. Не чудо. Просто человек, который умеет лечить.

Он откинулся назад.

— Это и хорошо. И плохо.