— Если получится, что мы будем делать с этим?

— Мы будем лечить. Или хотя бы попробуем.

Запись в тетрадь:

День 90.

Пенициллин. Прототип. Работы только начались.

Будет ли работать — не знаю. Но путь я нашёл.

Плесень росла.

Я хранил её в глиняном горшке, ставил в угол, где было тепло и чуть влажно. Внутри уже появился бело-зелёный налёт — тот самый, на хлебе, который в XXI веке вызвал революцию в медицине.

Сейчас — я и мои ученики — сидели над этим горшком, как над святыней.

— Вот он, — сказал я. — Враг бактерий. Надеюсь.

Катя хмыкнула:

— А выглядит, как забытый пирог.

— В этом забытом пироге может быть спасение, — сказал я.

Мы начали первые испытания.

Я сделал слабую вытяжку из плесени. Сначала пробовал на гнойных ранках у животных — пара раненых кур и один бездомный щенок.

— Безопасно ли? — спрашивал Пашка.

— Если бы у меня был микроскоп, лаборатория и время — я бы сказал точно. А так… — я развёл руками. — Будем наблюдать.

Через сутки у кур рана подсохла. Щенок перестал грызть лапу.

Я не торопился радоваться. Но внутри уже разгоралось:

Работает.

В лечебницу привели крестьянина с гнойной язвой на бедре. Протыкал занозу на поле, не промыл, разошлось.

— Лекарь, глянь! Там черно, гниёт, воняет!

Я знал: если сейчас не получится — он погибнет. Или умрёт от лихорадки, или от заражения крови.

Я обработал края, промыл спиртом. Потом взял ватный тампон с пенициллиновой вытяжкой и впервые на человеке приложил к ране.

Сделал повязку. Сказал ждать.

Утро.

Пациент спал спокойно. Лихорадки нет. Воспаление пошло на спад. Гной — уменьшился.

— Вот это… — прошептал Пашка.

— Это он, — подтвердил я. — Пенициллин. Настоящий.

Но радость длилась недолго.

Другой больной — с похожей язвой, на которую я тоже нанёс вытяжку — начал задыхаться. Появилась сыпь, отёк лица.

— Всё! Убьёт его! — заорал мужик, державший больного за плечи.

Я сразу понял — аллергическая реакция. Анафилаксия. Возможно, плесень была другого вида. Возможно — концентрация выше.

Я влил ему отвар со зверобоем, дал антиспазматик, зажал нос и щёки холодным уксусным компрессом.

Пронесло. Жив. Но едва не умер.

Вечером я сел над тетрадкой. Рядом лежала пробирка с плесенью и сухой хлеб в тряпочке.

Запись:

День 96.

Пенициллин работает. Но опасен. Аллергия — реальна.

Нужны дозировка, стандарт, сорт. А у меня нет ни лаборатории, ни условий.

Буду отбирать только ту культуру, что выросла на вчерашнем хлебе.

Пока — вручную. Риском. Интуицией.

Вечером мы снова сидели у печи. Я, Катя, Пашка и ещё трое новых учеников — они пришли недавно, после эпидемии. Один бывший писец, один юноша из семьи кожевенников и девчонка, которой ещё не было пятнадцати, но она запоминала каждое слово, как заклинание.

На столе — тетрадь, два горшка с плесенью, и склянка с вытяжкой, из-за которой чуть не погиб человек.

Я не ел. Не мог. В голове стучало: имею ли я право рисковать людьми, если сам до конца не понимаю, что держу в руках?

Катя нарушила молчание первой.

— Мы можем остановиться. Пока никто не умер. Можно оставить только настойки. Проверенные. Травы.

— А те, кого это не спасёт? — тихо спросил Пашка. — От трав уже три умерли за эти недели. Пенициллин хоть кому-то помог.

— Но и чуть не убил, — возразила Катя.

— Всё, что лечит — может убить, — отозвался я. — Даже вода, если не вовремя. Даже вера, если слепо. Даже доброта, если не к месту.

Они замолчали.

Я продолжил:

— Мы не остановим смерть. Но можем выбрать, когда и как мы с ней встретимся. Если у меня в руках есть шанс… хоть капля… я буду использовать её. До последнего.

— А если снова кто-то умрёт? — спросила девчонка, тихо, но прямо.

Я посмотрел на неё долго.

— Тогда это будет моя ответственность. И только моя.

После ужина я остался у очага один.

Достал свою тетрадь, зажёг лучину и написал:

День 96. Вечер.

Дальше идти страшно. Но стоять — преступление.

Продолжаю отбор. Начинаю систематизировать культуры.

Те, кто со мной — должны понимать: на нас кровь, но и надежда.

Я как раз сидел у печи, просматривая записи о вытяжках из грибов, когда в дверь постучали.

Трижды. Твёрдо, не как пациент или деревенский.

Я сразу понял — официально.

На пороге стоял вестовой в простой, но добротной одежде, с сургучной печатью в руках.

— Дмитрий, лекарь? — спросил он, не оглядываясь.

— Я.

— От власти. Велено передать письмо. Из Новгорода. От самого дьяка приказного, от имени старших.

Он протянул запечатанный свиток. Поклонился — и ушёл, не сказав ни слова больше.

Я остался на пороге, сгорбившись над красной печатью.

Письмо было коротким. Почерк — строгий, деловой, ровный.

«Дмитрию, врачу, известному своими трудами в северной земле.

До нас дошли сведения о твоей деятельности, построенной на новых и, быть может, полезных основаниях.

Однако вызваны и тревоги, ибо необычайность методов требует осторожности.

Мы наблюдаем. Мы взвешиваем. Мы советуем действовать с рассудительностью и умеренностью.

Если воля твоя не изменится, готовься к встрече. Возможно, вскоре будет дано повеление явиться в Великий город для доклада.»

Я перечитал трижды.

И каждая строка резала не меньше, чем нож хирурга по живому.

Это было не только предупреждение. Это было — приглашение. Или ловушка. Или и то, и другое.

Я показал письмо только Кате и Пашке.

— Что будешь делать? — спросила она.

— Пока — ничего. Продолжу. Но теперь я точно знаю: нас не только видят…

Нас оценивают.

Запись в тетрадь:

День 99.

Пришёл гонец. Письмо — из центра. Власть — замечает.

Значит, делаем не зря.

Но с этого дня — каждый шаг, как по стеклу.

Каждый успех — не только помощь, но и вызов.

Приняли бой? Значит, идём до конца.

Населённый пункт, где мы поставили лечебницу, назывался Неревская слобода — один из окраинных районов Новгорода, ближе к земляному валу. Место было бойкое: тут и торговцы с телегами, и ремесленники, и нищие, и люди, сбежавшие от барщины.

Сначала к нам относились с недоверием. Некоторые называли нас чародеями, другие — "сумасшедшими травниками", третьи шептались, что Дмитрий «не отсюда, и не совсем человек».

Но после эпидемии и спасённых жизней слухи начали меняться.

— Лекарь — страшный, но добрый.

— Учеников держит в строгости, но и сам не гнушается грязь убирать.

— Лечат быстро. Без молитв, зато с толком.

— А лекарства у них — хоть и горькие, да живительные.

Теперь к нам приходили со всех концов слободы: старики с язвами, бабы с детьми, калеки, торговцы с нарывами на ногах, и даже один писарь, страдавший от геморроя — пришёл ночью, под капюшоном, красный как рак.

Но были и те, кому мы мешали.

— «Бабы перестали зелья у меня покупать!» — злилась одна старуха.

— «Он отнимает у нас хлеб», — шептали городские цирюльники.

— «Если он прав — выходит, мы жили во тьме?» — говорил один купец.

А я продолжал лечить. И знал: если наверх дошли слухи, значит, здесь у меня уже враг не один — а десятки.

На следующее утро я велел вывесить на двери лечебницы:

«Здесь лечат тех, кто хочет жить. Без платы. Без страха. Без чудес. Только знание и руки».

Катя подала руку, Пашка кивнул. Остальные ученики — молча встали рядом.

Теперь мы были — не просто людьми с бинтами. Мы стали делом.

Поздно ночью я сидел у себя. За окном — ветер гонял листья по двору. В доме было тихо: ученики спали, пациенты дышали ровно. Плесень в кувшинах медленно росла, как и моя тревога.

Я держал в руках последние записи и результаты испытаний.