Я кивнул.

— Согласен. Но…

Князь слегка приподнял бровь.

— Мне нужно продолжать работать в деревнях. Я нужен там, где умирают не от политики, а от занозы, гниющей неделями.

Мне важна свобода перемещений. Я не беглый, не шпион. Я врач.

Я не прошу вольную — прошу понимание.

Повисла пауза. Тяжёлая, как нож перед рассечением ткани.

Князь прищурился.

— Ты не просишь золота. Не звания.

Просишь… лечить. И идти, куда зовут.

Значит — правду говоришь.

Он подошёл к столу, налил из кувшина тёплый настой, подал мне чашу, сам сел напротив.

— Послушай. Сейчас время шаткое. Москвичи подбирают земли. Новгород — не тот, что был. Крестьяне бегут, купцы боятся перемен.

И пока бояре перетягивают канаты, умирают простые.

От лихорадки, от крови, от глупости.

Если ты действительно умеешь лечить — ты нужен. Даже если чужак.

Он сделал глоток и задумчиво покачал чашу.

— Мне нужны люди, которые понимают, что такое порядок в теле, не хуже, чем в дружине или в казне.

Если ты можешь научить других — делай это.

Если можешь лечить тех, кого уже списали, — лечи.

Но если обманешь — сам знаешь, какова будет цена.

Я молча кивнул. Это был не страх, а понимание. Тут всё честно.

— Тогда вот моё слово, — сказал князь. — Пока ты не предаёшь — ты под моей защитой. Хочешь ехать — поедешь. Хочешь остаться — останешься.

Но если скажу: нужен — ты придёшь.

Я поднялся.

Мы молча посмотрели друг на друга. Он чуть наклонил голову.

Я — в ответ. По-мужски. Без низости. Без вызова.

С этим разговором я вышел другим. Теперь я — не просто врач в лесу. Я — часть чего-то большего.

Я вышел из зала князя не торжествующим, не победителем. Я вышел — как хирург после операции, где всё удалось… но рука всё ещё дрожит.

Коридоры уже не казались холодными. Наоборот — тихими. Уважительно-тихими.

Слуга провёл меня обратно. Никто больше не говорил ни слова. Открытые взгляды сменились сдержанными. Люди уже знали — я говорил с князем. И остался цел.

В своей комнате я сел на край лавки.

Руки на коленях. Спина прямая. Сердце билось чаще, чем нужно.

"Под его защитой."

Слова весомые. Но и кандалы бывают бархатными.

В тишине я достал тетрадь. Открыл чистый лист. Записал:

«День 48. Новгород.

Князь знает.

Разговор состоялся.

Согласие получено.

Свобода условна.

Но жив.

И пусть будет так.»

Я отложил перо.

Закрыл тетрадь.

Прислушался к себе.

Я всё ещё был собой.

Но теперь — уже не просто Дмитрий с сумкой через плечо.

Теперь — человек, за которым следят.

Человек, на которого рассчитывают.

И человек, которого впервые за долгое время действительно слушают.

Работа только началась.

Новгород принял меня не сразу. Но работа — лучший паспорт.

Я не стал читать проповеди, не пытался всех удивить. Просто лечил.

Кто-то приходил с гноящимся пальцем — я вскрывал, промывал, перевязывал.

Кому-то резал нарыв. Кого-то учил мыть руки — не крестом, а водой с золой.

И самое странное: люди слушали.

Меня приставили к одной из домовых лазаретных палат, принадлежавшей боярскому дому. Слуга, раньше подававший воду, теперь помогал держать больного за плечи. Дочка хлеботорговца, которую замучила оспа, теперь благодарила за простую повязку на глазу.

Я писал. Каждую ночь — тетрадь, записи, схемы, заметки. Появилось двое подростков — из семьи ремесленников. Сами вызвались учиться. Я дал им ножи, тряпки, перо. Пусть набивают руку.

Они будут первыми учениками здесь. Хоть кто-то…

Иногда приезжали из деревень. Кто-то знал меня ещё по Глухарёву.

— Дмитрий?

— Ты здесь?

— Ты жив?

Жив.

Пока жив.

И вот, на четырнадцатый день после прибытия в город, поздним вечером, когда я закончил перевязку у купеческого сына с раной от падения с телеги, в двери постучали.

Стук — не из службы, не из лазарета. Уверенный. Чужой.

Я открыл.

На пороге стоял человек в тёмном плаще с гербом новгородского веча.

— Дмитрий.

— Тебя вызывает князь. Немедля.

— С собой ничего не бери, кроме сумки. Готовься к дороге.

— Куда?

— В поход.

Я шел по ночным коридорам быстро, почти бегом. Только сумка билась о бедро — верная спутница, как всегда. Сердце билось чуть чаще, чем обычно. Не страх. Просто — неизвестность.

Меня встретил всё тот же Андрей Иванов, теперь уже в кольчуге под плащом. Он кивнул:

— Быстро идёшь. Уважаю.

— Куда?

— Сейчас узнаешь.

В княжеских покоях было людно. Несколько мужчин в воинских плащах, оруженосцы, карты на столе, горящие светильники. Воздух — тяжёлый от воска и принятого решения.

Князь стоял у стола. Указал на меня:

— Вот он.

И повернулся:

— Дмитрий. Война идёт. Псков поднимает голову, а князь великий московский требует верности.

Войско идёт на юг — отстаивать земли.

Я даю в дружину лекаря. Не попа, не обрядника, а тебя.

Я медленно вдохнул.

— Я не полководец.

— И не прошу у тебя меча. Только руки.

— Люди умирают не от клинка, а от гноя, от грязи, от того, что рану промывают мочой.

— Ты видел это. И можешь изменить.

Он подошёл ближе:

— Ты сам говорил: хочешь работать, спасать, учить. Вот тебе шанс. В бою ты узнаешь, сколько стоит каждый бинт.

Я кивнул.

— А если не вернусь?

— Это и есть жизнь.

Но если вернёшься — имя твоё будет известно далеко за пределами Глухарёво.

Он протянул свиток.

— Письмо. Подтверждает, что ты под моей защитой. Что ты — послан лекарем княжеским.

Показывай его, если кто-то усомнится.

Я взял.

— Когда выезд?

— Утром. Переправа через Волхов. Потом на юг.

Ты едешь с первой частью.

Сумку бери. Остальное — не важно.

Андрей подвёл ко мне юношу:

— Это твой помощник. Гриша. Немой, но соображает быстро. В бою молчание — тоже дар.

Я кивнул. У нас с ним будет своя форма общения. Как с больными, что не могут говорить — по глазам, по жестам. Я уже привык.

Князь отошёл к окну.

— Уходишь в войну, Дмитрий. Но не чтобы убивать.

А чтобы помнить, зачем живёшь.

Я вернулся в свою комнату глубокой ночью. Не спал. Не мог.

Разложил сумку на стол. Сортировал:

йод, остатки перекиси, бинты,

спиртовая настойка (почти всё уже ушло),

шины из деревянных планок— на случай переломов,

катетеры, шприцы, зажимы — те, что остались ещё оттуда,

лекарства… мало. Того же адреналина— на два-три случая.

"Что есть— то и беру."

Я аккуратно свернул инструменты в кожаный рулон, как учил дед ещё в детстве. Потом закрыл тетрадь, переплёл шнурком, спрятал в подкладку сумки.

Если не вернусь — кто-нибудь когда-нибудь найдёт. Прочтёт.

На рассвете мы уже стояли у переправы. Сотня воинов. Кони, телеги, связки копий, ящики с хлебом и солью, мехи с водой.

Все — в движении. Гул голосов, звон металла, топот — тревожный хор.

Меня проводили к одному из обозов. Андрей был уже в седле.

— Лезь повыше. Там твои ящики.

— Не геройствуй. Лечи.

— И смотри по сторонам. В дороге — свой закон.

Я уселся. Мой помощник, Гриша, устроился рядом. Он глядел на меня — безмолвно, но внимательно. Я кивнул. Всё понял.

Колонна тронулась.

Волхов за спиной. Перед нами — неизвестность.

Я ехал вместе с телегой, утыканной ранцами, одеялами и ящиками.

Справа — воины, слева — поле. Впереди — война.

Но сзади — та жизнь, которая уже не отпускает.

Дорога выматывала. Даже не тряской телеги — ожиданием. В пути всё было слишком ровным. А значит, где-то рядом — будет рвано.

Мы шли вторые сутки. Поля сменялись лесами, избы — пепелищами. Иногда попадались крестьяне, которых уже обогнали слухи — они смотрели на нас, как на дождь в засуху и как на ливень перед бурей одновременно.