Пашка кивнул:

— Мы не дети больше, Дмитрий. Ты нас сделал другими.

А теперь — и мы тебя не бросим.

Остальные зашумели, соглашаясь.

Я почувствовал, как в груди что-то сжалось.

Не страх — решимость.

— Тогда готовьтесь. Не к бою. К борьбе. И если придётся — я пойду. Один, но с вами за спиной.

Вечером я открыл тетрадь и записал:

День 114.

Угроза стала явной.

Но у меня — команда. У меня — люди.

Если падать, то вместе. Если держаться — то друг за друга.

Они пришли со словами страха.

Мы отвечаем делом.

Раннее утро.

Пока я проверял Степана — тот ещё не приходил в сознание, но дышал ровнее — прибежал младший мальчишка, Ивашка, из деревенских.

— Письмо! — задыхаясь, сунул мне свёрток. — От самого. С печатью!

Я быстро развернул. Бумага грубая, но чернила свежие. В углу — печать городского приказа, но внизу подпись… не канцелярская. Почерк резкий, властный.

**Дмитрию, врачу и учителю.

Вам предписано явиться в Приказ духовных дел для допроса и освидетельствования ваших методов.

Дата: послезавтра.

Однако по независимым от вас причинам, —

Велено дождаться указа Князя.**

Вторая строка была приписана другим почерком.

Я сразу понял: кто-то вмешался.

Кто-то, кто знал, что сейчас нельзя допустить моего ареста или осуждения.

Князь? Его люди? Или тот, чью жизнь я спасаю прямо сейчас?

Я показал письмо Кате.

— Они всё же давят. Но кто-то — держит дверь открытой.

— Значит, держим и мы, — спокойно ответила она.

Вечером я сидел над своей тетрадью.

**День 115.

Вызов пришёл. Но пришло и другое — чья-то рука, ставшая щитом.

Мы не одни.

И даже если завтра всё закончится — это уже не было напрасным.

Ученики растут. Больные поправляются.

Мы здесь. Мы работаем. Мы живые.**

Поздний вечер.

Я вошёл в тихую комнату. У изголовья сидела Маруся, меняя компресс.

Она молча встала, кивнула и вышла, лишь коротко шепнув:

— Он просыпался.

Я подошёл ближе. Лицо Степана было менее серым, глаза — приоткрыты. Он смотрел сквозь меня, будто сквозь сон, но взгляд был осмысленным.

— Живой? — спросил я, присаживаясь рядом.

Он шевельнул губами:

— Ты… вытащил?

— Пока да.

Но дальше — зависит не только от меня. Внутри тебя всё ещё как на пороховой бочке.

Но если организм продолжит так же — выкарабкаешься.

Он закрыл глаза. Потом открыл снова:

— Я скажу… кому надо.

Ты… сделал невозможное.

Я усмехнулся:

— Я делаю то, что могу. И только потому, что некому больше.

Он смотрел на меня несколько секунд, потом едва заметно кивнул:

— Тогда… не стой один.

Я не стал расспрашивать. Он устал.

Но внутри я понял: это не конец. Это только завязка.

Я вышел в коридор и сделал последнюю запись на сегодня:

**День 115.

Степан пришёл в себя.

Заговорил. Понял, кто я.

И пообещал… сказать “кому надо”.

Я всё ещё не знаю, что меня ждёт.

Но теперь у меня есть чуть больше, чем просто бинты и вера.

У меня есть благодарность. А это, в этом мире, может спасти больше, чем крест или меч.**

Утро выдалось серым. Мелкий дождь со снегом не решался стать настоящим снегопадом, просто мрачно висел в воздухе, промачивая траву и мысли.

Я оделся аккуратно: чистая рубаха, тёплый кафтан. Пояс — простой, ремешок с ножом. Без показухи. Без вызова.

Катя стояла на крыльце.

— Мы с тобой поедем, — сказала она.

— Нет.

Если меня задержат — ты нужна здесь.

И если… не вернусь — ты знаешь, что делать.

Она долго молчала. Потом сжала моё предплечье.

— Вернись. С ответами. Не с ранами.

Дорога в Приказ была недолгой — он располагался в самом Новгороде, в старом каменном здании у церкви. Место мрачное, окна — как щели. Стены толстые, пахнущие затхлостью и воском.

Меня проводили внутрь, ничего не объясняя. Лишь сухое:

— Сидите. Ждите.

Комната — пустая, с лавкой у стены и иконой над дверью.

Ни бумаги. Ни часов.

Ничего, кроме тишины и холода.

Прошёл час. Второй. Никто не пришёл.

Только где-то за стеной шептались. И скрипели шаги.

Я достал из внутреннего кармана записную книжку и обломанный карандаш.

**День 116.

Сижу. Жду.

Это тоже испытание — тишиной.

Но хуже всего — не знать, кто сидит за стеной.

Один ли я в зале? Или уже суд идёт — только без меня?**

Открылась дверь. Скрип тяжёлый, как у погреба.

Молча жестом пригласили.

Я вошёл в высокий зал. Каменный, сырой, с двумя большими иконами по бокам.

За длинным столом — трое.

Церковник в чёрной рясе с золотым шитьём, с лицом как из воска.

Чиновник среднего возраста, в тёмном кафтане, с пером и свитками.

И третий — наблюдатель, молчаливый, почти безликий, но с печатью на груди. Возможно — от князя.

— Садитесь, — сказал церковник.

Я сел.

Молчание тянулось. Я не торопил.

Наконец чиновник заговорил:

— Дмитрий. Зовут себя лекарем. Так?

— Не я назвал. Народ.

— Утверждают, вы лечите без креста, без молитвы, без покаяния. Что скажете?

— Я молюсь каждый раз, когда успеваю спасти кого-то. Это и есть моя вера.

Церковник подался вперёд:

— Используете грибы, тухлые настои, вещества, происхождение которых неясно.

— Пенициллин. Из хлебной плесени. Убивает гной. Уже спас пятерых.

— Это бесовщина.

Я посмотрел прямо ему в глаза:

— А гной и смерть — это тогда что? Божья милость?

Чиновник кашлянул, но наблюдатель — вдруг — усмехнулся едва заметно.

Я уловил: не все заодно.

Церковник кипел:

— Вы подрываете устои. Ставите человека выше промысла. Берёте на себя власть жизни и смерти.

— Я беру на себя ответственность. Потому что другие от неё бегут.

Молчание. Затем чиновник записал что-то на свитке и поднял глаза:

— Мы сообщим о решении завтра. До этого — не покидать города.

Но пока — свободны.

Я встал. Поклонился. Вышел — снаружи дождь всё ещё моросил.

Поздний вечер.

Я добрался до лечебницы ближе к ночи. На улицах уже затихло, только мокрые доски крыльца скрипнули под ногами.

Катя встретила в дверях — в руке фонарь, на лице тревога, скрытая за упрямством.

— Всё прошло?

— Пока жив. Пока свободен. Завтра будет решение.

— Что скажешь?

— Скажу, что в их глазах я больше, чем врач. И это — либо пугает, либо раздражает.

Я зашёл внутрь. Пахло сушёной мятой и уксусом. Учеников уже не было видно, но слышался чей-то сонный кашель из боковой комнаты.

Всё шло своим чередом.

Но внутри… было не по себе.

Не от страха. От ощущения, что что-то сдвинулось.

Что эта ночь — не обычная.

Я сел за стол, открыл тетрадь. Написал:

**День 116.

Допрос прошёл. Слова сказаны.

Меня не связали, но и не отпустили.

Завтра скажут решение.

Но я видел: кто-то там за меня. Кто-то — против.

И самое главное — я чувствую,

Завтра что-то произойдёт.**

Сон не пришёл.

Я встал ещё до рассвета.

Умылся ледяной водой, накинул кафтан.

Катя только кивнула — без слов. Она всё понимала.

Ученики не мешали — видно, чувствовали: сегодня решается больше, чем их будущее.

В Приказе было тихо. Те же стены, тот же зал.

На этот раз — никто не велел ждать.

Я вошёл сам.

За столом — снова трое. Но теперь вместо наблюдателя сидел другой человек. Лицо — незнакомое, но цепь и печать княжеской канцелярии не оставляли сомнений: представитель власти. Настоящей.

Церковник посмотрел на меня с холодом, но промолчал.

Всё решил чиновник:

— Дмитрий, по решению Приказа, с учётом… особого интереса со стороны властей и наблюдения за вашими действиями…